Д. Томас - Арарат
Я киваю.
– А чем занимаетесь – или занимались?
– Я был военным, имел отношение к международной политике.
Я снова поощрительно киваю. Он сообщает, что зовут его Финн, он скандинавского происхождения. В его фигуре и лице действительно есть что-то нордическое. Он направляется в Нью-Йорк, чтобы произнести речь в ООН. Затем он спрашивает меня о цели моего путешествия. Рассказываю ему о своей американской знакомой, армянке по происхождению, которую я до сих пор ни разу не видел. Лицо его становится пепельным.
– Я хорошо знаю Армению, – говорит он. – Был там во время Первой мировой войны.
– У этой страны ужасно трагичная судьба.
– Да, и особенно это касается тысяча девятьсот пятнадцатого года.
– Вы имели отношение к геноциду?
Он глубоко вздыхает.
– Имел.
– Расскажите мне об этом – если это вас не слишком расстраивает.
– Конечно, расстраивает, но мне хотелось бы вам рассказать.
Он осторожно, слегка прихрамывая, подошел и опустился в соседнее кресло. Зубы у него сильно испорчены, а в глазах желтоватый оттенок.
– Трудно решить, с чего начать, – сказал он. – Потому что точного начала не было. Я был молодым армейским офицером и служил сперва в казе Буланык, километрах в ста к северо-западу от Муша. Какие-то акты насилия над армянами имели место уже в июне: выбитые зубы, вырванные ногти, вывихнутые конечности, разбитые носы; жен и дочерей насиловали на глазах мужей и отцов – и все такое прочее.
Когда Финн наклонился вперед, я ощутил неприятный запах у него изо рта.
– Это, конечно, было необходимо, – продолжал он, – чтобы депортировать армян из Турции. Но я часто задумываюсь, не было ли для этого какого-нибудь иного способа. Десятого июля мы собрали всех мужчин из поселений в окрестностях Муша, загнали их, как стадо, в концентрационные лагеря и закололи штыками. Женщин и детей мы заставили войти в большие деревянные сараи, которые подожгли. В Муше было около шестидесяти тысяч армян, выжили очень немногие.
Нет, память у меня уже не та, что прежде. Еще до этого мы выдвинулись против жителей Эрзинджана, сказали им, что они будут депортированы в Месопотамию. Вскоре после выхода из города мы отделили мужчин от остальных и убили их. Женщины и дети пошли дальше. В самом начале этого марша многих из них убивали, и с них снимали одежду. Когда мы достигли Кемахского ущелья, выходящего на Евфрат, то связали им руки за спиной. Я приказал сбрасывать их в ущелье. Видимо, было уничтожено тысяч двадцать пять армян из Эрзинджана, около половины – в Кемахском ущелье.
Затем мы принялись за армян из Байбурта, собрали их около семнадцати тысяч. Мы не могли препятствовать бандитам, которые обрушивались на них с холмов, отбирая одежду и насилуя девушек. Мужчин уже расстреляли, сразу по выходе из Байбурта. В Кемахском ущелье мы разделались с женщинами и детьми обычным способом. Некоторые из них пытались подплыть к берегу, но таких нам удавалось подстрелить. То же случилось и с жителями поселений в Эрзурумской долине.
После этого поступил приказ отправиться в Трабзон. Поскольку мы были близки к побережью, то получили возможность многих бросить в море – или отправляли их в старых лодках, которые тонули. Но от гораздо большего их количества мы избавлялись во время маршей. Для нас, военных, почти не существовало отдыха. Но помню, однажды мне удалось сходить искупаться в Ел-Дейирмени. Там было довольно мелко, и я увидел в реке голое тело женщины. Ее длинные волосы струились по течению, а распухший живот блестел на солнце. Я заметил, что одна из ее грудей была отрезана. Поэтому я уверился, что мои солдаты не несут за это ответственности. Видел я и другие тела, а в корнях прибрежного дерева застряла человеческая рука. Тела стали запруживать реку, как сплавляемые бревна. Потом я увидел длинную полосу вспененной крови, прибившуюся к берегу. Полагаю, что мы убили все семнадцать тысяч армян, живших в Трабзоне. А когда мы погнали через пустыню восемнадцать тысяч армян из Харберда, то дошли только сто пятьдесят человек. Некоторые из женщин утонули, бросаясь в колодцы, от жажды их языки были как раскаленные головешки. Но остальные все равно пили из этих колодцев, не обращая внимания на трупную вонь.
Я вас не утомил? – спросил он, заметив, что я взглянул на часы. Я объяснил, что пытаюсь сократить курение, а поэтому установил для себя норму – по сигарете каждые полчаса. Но выдержать ее очень трудно.
– Знаю, – сказал он. – Десять лет назад я бросил, но по-прежнему время от времени мечтаю о сигарете. Ужасная привычка.
Я предложил прогуляться по палубе, потому что в курительной комнате становилось душно. Но он был увлечен рассказом о своей жизни и – как будто не слышал моих слов – продолжал:
– Мужчин по большей части убивали на месте, но женщин и детей по крутым горным тропам гнали в раскаленную пустыню. У них отнимали все их имущество, насиловали, если они были привлекательны, а потом убивали. В Дирабекирском вилайете мы избавились от пятиста семидесяти тысяч. Невероятная цифра, правда? Но уверяю вас, что это правда. Мои собственные солдаты прикрывали глаза ладонями, чтобы не видеть окровавленных трупов голых женщин, сваленных на обочинах и пустырях. В долине Маскат, куда ни брось взгляд, повсюду видны были небольшие курганы, из двухсот-трехсот трупов каждый. Тех, кто уцелел, косила дизентерия. Я видел маленьких детей, которые были голодны настолько, что поедали все, что могли найти, – траву, землю, даже экскременты. В Дейрэз-Зоре мне приказали применить жестокие наказания: битье по пяткам, повешение, изнасилование маленьких девочек. Приказали сбросить сотни армян в глубокую яму, должно быть метров в тридцать глубиной. Те, что оказались на дне, вскоре умерли, а те, что были сверху, прожили еще несколько дней.
И все-таки число убитых часто сильно преувеличивают. Убито было никак не более миллиона. Я слышал утверждения, будто число убитых составляет полтора миллиона. Это неправда.
Старик умолк – видимо, выдохся. Я воспользовался случаем сослаться на голод и на то, что договорился пообедать с девушкой. Это была ложь, но мне хотелось выйти на воздух. К счастью, старик сказал, что не голоден. Я и вправду поискал Анну в столовой, но ее столик был занят. Поев, я на некоторое время отправился к себе в каюту, но долго отдыхать мне не пришлось – вскоре появился корабельный врач. С ним была эта огромная чернокожая метательница диска. Как видно, она готовилась стать еще и медсестрой. По его указанию дала мне какие-то таблетки, а тот повторил и подчеркнул уже знакомое мне предписание насчет того, что я не должен впадать в депрессию и что мне надлежит наслаждаться морским воздухом.
Когда они ушли, я несколько часов вздремнул и проснулся уже в темноте. Прогуливаясь по палубе, я наткнулся на Финна. Он подошел ко мне и начал говорить, как будто разговор и не прерывался.
– В тысяча девятьсот восемнадцатом году, – сказал он, – я был в Баку. Мне было приказано убивать армян прямо на улицах. Вся Сурахановская была усеяна трупами детей не старше девяти-десяти лет. У многих было перерезано горло, других закололи штыками. Мне пришлось вести машину прямо по детским трупам. Хруст ломающихся костей был отвратителен. На колеса автомобиля намотались внутренности трупов. Позже, в Смирне, мне приказали поджечь армянские кварталы. Тысячи орущих людей бросились в сторону доков, надеясь спастись там на кораблях, и всех их утопили. Я видел, как одна бедняжка родила как раз в тот момент, когда ее спихнули в гавань.
Мы принялись молча прогуливаться.
– Вы сказали, что были в Бабьем Яру, – спокойно заметил я.
– Да. Опять-таки, было необходимо избавиться от тех евреев, но если бы мне пришлось столкнуться с этим снова, думаю, можно было бы действовать с меньшей жестокостью. В избиениях особой нужды не было, хотя в то время мы полагали, что они помогут сделать их покладистыми и притупить их чувства – с тем, чтобы потом они могли безропотно принять смерть. В этом смысле битье очень действенно… Какой чудесный вечер, – заметил он.
Мы взглянули на небо. Видны были все созвездия, и они сверкали намного ярче, чем если наблюдать их с суши. Особенно поразителен был Орион.
– Однако, – продолжил он, – за исключением первых нескольких дней в Бабьем Яру, с еврейским вопросом я сталкивался мало. Мне главным образом приходилось иметь дело с цыганами. В Югославии доводилось видеть, как милиционеры-усташи разрывали детей на части или забивали их до смерти о деревья. Усташи были настоящие звери. Однажды, помню, мне приказали заставить девушку рыть яму, а мать ее, на седьмом месяце беременности, была в это время привязана к дереву. Затем мне велели взрезать ей живот, вынуть дитя и швырнуть его в яму. Мать последовала туда же, а затем и девушка, после того как мы ее изнасиловали. Мы засыпали их землей заживо. Это только один пример из сотен – но и один из тех немногих случаев, когда я сам вынужден был запятнать свои руки. Цыгане перед смертью вели себя очень непристойно. Евреи, идя на смерть, были сосредоточенны, они стояли под расстрелом неподвижно; цыгане же орали, визжали и непрестанно дергались. Когда закончилась война, я работал в Индии, Африке, а позже и в Индокитае.
