Ричард Форд - Трудно быть хорошим
И вот мой день настал. Однажды в мае я вошел в мастерскую, по привычке весело насвистывая. Арт отзывает меня в сторону и говорит, что днем намечается показ купальных костюмов и нужно сделать оформление в виде какого-нибудь тропического острова. «Ни я, ни Сьюки никак не можем, надо закончить эти проклятые витрины ко Дню памяти погибших в войнах, — глухо прорычал он. — Почему бы тебе не попробовать себя с тропическим островом?»
— Конечно, — ответил я и махом открыл свой альбом для эскизов. — Что бы вы хотели, Арт?
— Ничего особенного не надо. Нет времени. Ну просто какой-то задник, травка, там, песок на полу, манекен в купальном костюме, ну и, может быть, пару каких-то цветовых пятен. Справишься. Я видел тут твои рисунки. Вот тебе возможность показать нам, на что ты способен.
Я принялся за работу. Сначала сделал наброски, потом занялся панно полтора на три метра, нанес широкие мазки розового, серебряного и оранжевого, обозначив так тропический закат, в верхнем углу решил поместить две-три пальмовые ветви, под ними двух женщин, одна стоит, глядя с грустью в море, приложив руки к глазам, будто ожидая возвращения возлюбленного, а другая сидит и задумчиво созерцает цветы, которые я решил сделать из белого и розового тюля и разбросать по земле. Для рамы я взял планки в два-три раза толще обычного, сколотил мощными гвоздями, сделал еще и перекрестное крепление, по углам из фанеры достроил квадратики, с обеих сторон покрыл раму станиолем, загнув по краям и тщательно скрыв швы, и теперь это сооружение можно было спокойно принять за монолит иссиня-голубой стали. С восхищением обозревал я свое творение в полной уверенности, что его будут потом использовать еще многие годы. Когда я его поставил, это создание можно было бы принять за прекрасную модель какого-то здания или произведения Монументального искусства, которое сможет пережить ту цивилизацию, которая его породила.
Когда все пошли обедать, я остался в мастерской, чтобы дописать облака и закат.
— Долго не возись! — крикнул мне Арт, выходя из комнаты. — Все надо закончить и установить к двум часам. Показ начнется ровно в два.
— Никаких проблем! — возопил я в ответ. Достал все, что мне понадобится, и разложил по порядку перед собой: два манекена, парики, один светлый, другой темный, тюлевые цветы, пальмовые ветви, куски цветного картона, удлинитель и инструменты, которыми все это буду приделывать: молоток, отвертка, шурупы, металлический угольник, чтобы прикрепить панно к поверхности «острова», и так далее. Дело оставалось теперь только за купальными костюмами. Из кабинета Арта я позвонил в отдел купальных принадлежностей. Ответила одна из продавщиц, и через мгновение по единственной фразе в трубке: «Отдел купальников» я узнал, чей это голос. Всего два такта, но мое сердце уже вспомнило всю мелодию. Это была та самая девушка, которая разговаривала со Сьюки насчет грима для глаз, та самая персиковая блондинка, которую я разглядывал издали в кафетерии универмага, зеленоглазая красавица, за чьими движениями я неотрывно следил из закутка в пивном баре, куда приходил после работы.
Я прокашлялся и, запинаясь, сказал, что мне нужна пара купальных костюмов для композиции, которую я готовлю к сегодняшнему показу.
— О’кэй, — пропела она. — Мы сейчас как раз примеряем купальники перед этим показом, так что можете к нам подняться и выбрать сами.
— Прекрасно. Так и сделаю. Чудесная идея. Но… А с кем я разговариваю? Вас зовут…
— Элеонора, — сказала она, и ее имя пронеслось во мне, словно серебристая птица на фоне розовой тропической луны над водами Карибского моря.
— Да, да. Конечно. Сейчас…
— Всего!
Ее голос колокольчиком звенел в моих ушах. Я медленно положил трубку. Сначала, решил я, отнесу панно на второй этаж, установлю его и погляжу, какие цвета купальников лучше всего подойдут к тонам заката, а уж потом пойду выбирать.
Панно неожиданно оказалось очень тяжелым. Я едва смог его приподнять. Накренив и уравновесив на спине, я его все-таки поднял и понес из мастерской. В дверях мне пришлось пригнуться, чтобы протащить, не покорябав. Весь путь из мастерской до торгового зала я преодолел без передышки. Универмаг был забит: в обеденный перерыв все спешили сделать покупки. Вокруг в основном толпились женщины, большинство провожали меня взглядом, в котором, я не сомневался, было восхищение моим стальной голубизны панно, теперь я его уже считал чуть ли не произведением искусства.
Эскалаторы находились в центре огромного переполненного зала. Они поднимались под сводом, постепенно с ним сближаясь, и лишь у самого конца свод завершался аркой, и открывалось нечто вроде антресоли, которая и считалась вторым этажом. Там виднелись разгуливающие в купальниках девушки, мелькали их голые плечи, обнаженные руки, ноги, босые ступни с порозовевшими высокими подъемами и пальчиками.
Я поправил панно на спине, уравновесил и осторожно начал пробираться сквозь толчею к началу эскалатора. Пришлось подождать, прежде чем ступить на него. Тут я снова почувствовал, до чего тяжело мое панно, снял со спины и поставил углом на ступеньку. Эскалатор полз вверх, а я поглядывал по сторонам, и вдруг перед глазами промелькнула девушка по имени Элеонора. На ней был очень открытый купальник густого красного цвета, и я тут же разглядел, какие у нее большие и тугие груди, и, о боже, пупок, настоящий женский пупок. Вдруг я чувствую, что мне на лицо что-то сыплется. Затем слышу громкий скрежет над головой, пронзительные крики внизу, и теперь на меня уже падают какие-то обломки. Поднимаю глаза вверх и вижу, что верхний край панно врезался в потолок и прорезает в нем борозду, отдирая штукатурку, провода, отрывая какие-то трубки, и чем выше поднимается эскалатор, я и панно, тем яростнее и настойчивее оно вгрызается в потолок. В это время женщины и наверху, и внизу, толкаясь и хватая друг друга в страхе, визжат и бегут от падающих кусков штукатурки и прочего.
Я попробовал высвободить панно, но ничего не получилось, а свод потолка становился все ниже и ниже, и я уже почти доставал до него рукой. Угол панно дошел теперь до прочного бетонированного перекрытия антресоли, и я почувствовал, что ступенька, на которой я стою со своим творением, не выдержала и начала прогибаться. Панно, как ни странно, держалось. Оно, конечно, трещало, подрагивало, но держалось. Эскалатор продолжал ползти вверх, а шум вокруг все усиливался от визга, криков о помощи, грохота падающих обломков, скрежета дерева о металл и бетон. Но вот потолок приподнялся и ушел назад, а мое панно свободно вышло вперед и, словно парус на грот-мачте, плыло над поручнями эскалатора, но вдруг накренилось и перевернулось через поручни на соседний эскалатор, люди там в ужасе побежали, а оно сделало еще один кульбит через поручни и упало на застекленный прилавок с косметикой, бижутерией и духами.
Я все это оцепенело наблюдал, стоя на эскалаторе, все еще возносившем меня наверх, но вот вогнутая ступень, на которой я был, приблизилась к щели, куда уходили ступеньки, ударилась о металлический край щели, застопорилась, весь эскалатор задрожал и начал выгибаться, но тут мотор со скрежетом наконец остановился.
Электричество во всем универмаге вырубило. Пыльная пелена висела в воздухе, как после нападения террористов. Тишина, дым и пыль. Крупный камень покатился по ступенькам вниз и замер. Из разорванной трубы во все стороны хлестала вода. Лампа дневного света, висевшая на одном проводке, сорвалась и с глухим звоном разбилась. Всхлипывала какая-то женщина. Кто-то окликнул ребенка.
Я стоял наверху у эскалатора лицом к отделу купальных принадлежностей. Напротив меня замерли несколько девушек в купальниках, прижав в ужасе руки ко рту и с диким страхом в глазах. Одна или две тихо плакали. Среди них я увидел девушку по имени Элеонора. Повернулся и стремглав добежал вниз по вознесшему меня наверх эскалатору, перепрыгивая через обломки и продираясь сквозь толпу перепуганных покупателей, обалдело взиравших мужчин в деловых костюмах, уборщиц, продавщиц, рабочих, и, хрустя осколками стекла под ногами, кинулся к дверям и выскочил наружу, пронесясь мимо толпы, спешившей из кафетерия на шум, в толпе я успел заметить побледневшего Арта и Сьюки. Моя грудь тяжело вздымалась, в ушах стоял звон, но я все бежал, не обращая внимания на встречные машины, оглушенный все нараставшей сиреной пожарных и полицейских машин, спешивших к универмагу.
Оказавшись в маленьком парке, я умерил бег, перешел на шаг и затем медленно побрел по усыпанной белым гравием дорожке, огибавшей цветущие клумбы. В парке росли настоящие дубы, с которых свисал красивый лишайник.
Маленькие пташки порхали среди светло-зеленых листьев. Наконец я остановился. Впервые с той декабрьской вьюжной ночи. Сел на скамейку, обхватив голову руками. Все, жизнь для меня кончилась. Я был спеленут стыдом как саваном. Такого я еще никогда не чувствовал, это было страшное ощущение, сковавшее мой разум и тело в безжизненном коконе, из которого не выбраться. В те несколько мгновений, что прошли тогда в парке Сент-Питерсбурга, я пережил весь стыд человечества, я ощущал каждого, кто потерпел неудачу, кого выгнали с работы, из дома, друзья, у кого больше нет никакого шанса, кто исчерпал все свои возможности. Я был Бобом О’Нилом, который, напившись, валялся где-то во Флориде, моим отцом, молчаливым, ушедшим в себя несчастливцем, каким он был в Нью-Хэмпшире, и был самим собой, тем мальчишкой, что, поднявшись на холм, вдруг резко повернул назад и вернулся ни с чем. Я был грустным пастушком, который, обняв свой рожок, заснул и не углядел за стадом: овцы разбрелись, а коровы потравили поле. Я испытал стыд их всех, всех и каждого.
