Лев Александров - Две жизни
Помолчали.
— Все, Сергей. Вот тебе телефончик, я на бумажке написал. Ты его к себе в книжку не переписывай. Ведь у тебя телефонная книжка есть? В которой ты телефоны новых девочек фиксируешь? Сонечкин-то телефон и без книжки, небось, помнишь? А ты как думал? Органы все знают. На то мы и органы. Так ты мой телефон, как Сонечкин, выучи. Когда выучишь, бумажку выброси, а лучше сожги. Звони мне по этому телефону по утрам, часов в десять-одиннадцать. Примерно раз в две-три недели. Если не застанешь, скажи, что, мол, Сережа спрашивает, тебе объяснят, когда позвонить. Вопросы есть?
— Николай Васильевич, а Рыжиков тоже ваш? С ним говорить можно?
У Дремина даже голос стал другим, жестким, злым.
— Это, Лютиков, тебя не касается. В нашем деле главное — не лезть, куда не просят. А то нос прищемят. Говорить об этих вещах ты ни с кем, кроме меня, права не имеешь. Иди, Лютиков, а то еще что- нибудь сморозишь.
На Моховую Сергей возвращался пешком, по Арбату, через Воздвиженку, мимо Ленинской библиотеки. Он снова и снова мысленно повторял весь разговор. Вроде вел себя правильно. И последний вопрос был правильным. Немножко дурака из себя строить всегда полезно… Отказываться, конечно, было нельзя. В лучшем случае это значило зачеркнуть все, чего он уже добился, и напрочь изговнять будущее Но и очень уж крепко связываться с органами опасно. Ведь при любых поворотах завтра прежде всего начинают сажать тех, кто сажал вчера. А повороты вроде ожидаются. Как это он про жидов ввернул! Хорошо, что с Соней был осторожен, а мог ведь и завязнуть. Видно, с Гитлером батька усатый не на шутку дружбу заводит. Конечно, уже до риббентроповского пакта можно было предвидеть: что-то ожидается. Еще в начале мая тридцать девятого посадили наркоминделом Молотова вместо Литвинова. А Литвинов — еврей. Как это он не усек тогда? Что-то сообщать Дремину придется. И врать нельзя: не один он на факультете и, наверное, даже на курсе. О настроениях — это не очень опасно. Хуже конкретные вещи. Ведь есть ребята — совсем не соображают. Трепятся, что в голову придет. Благо, уже полтора года почти не сажают. И процессов давно не было. На верхотуре Комаудитории на лекциях по марксизму иногда такие комментарии услышишь, самому страшно. Если теперь услышу, придется сообщать, а то другой настучит, а меня спросят: почему не доложил? Но лучше до этого не доводить, лучше не слышать. Ведь если действительно крутой поворот к Гитлеру хоть недолго будет, начнут сажать хуже, чем в тридцать седьмом. Верующих идиотов еще до хрена осталось. А потом обязательно зигзаг, и снова сажать, но уже других. Так что лучше, Серега, ты потихоньку. Надо бы Великана повидать. Сказать, чтобы поосторожнее.
К Борису Сергей попал только в конце августа, перед началом занятий. Все лето на грузовых пристанях Москвы-реки вкалывал, баржи разгружал. Подобрались хорошие ребята. За два месяца Сергей получил почти шесть тысяч — на полгода свою сталинскую стипендию удвоил. Деньги были нужны. Отец попивать начал всерьез. Половину заработанного Сергей отдал маме. На Марью Ивановну смотреть страшно: еще больше высохла, почернела. Сергей дома почти не бывал. Ночевал у ребят на Стромынке. Восемь человек в комнате. Комендантша, горластая баба лет тридцати, пускала Сергея в общежитие без звука. В первый же вечер он с бутылкой портвейна, четвертинкой и кульком конфет зашел в ее комнатку на первом этаже просить разрешение переночевать у однокурсников и остался у нее до утра. В доме полно мужиков — а спать не с кем. Интеллигенция. Одно слово — прослойка. Теперь Сергей раз, а то и два в неделю спускался к ней, отрабатывал общежитие. Ребята смеялись и завидовали.
Часа в четыре, после заседания комитета ВЛКСМ Истфака, Сергей позвонил Великановым. Трубку взял сам Борис.
— Привет, Великан. Лютиков говорит. Узнал?
— Привет.
— Повидаться бы надо. Давно не встречались. Я зайду вечером?
— Заходи.
Под кнопкой звонка у дверей квартиры висела табличка: Великановым 1 звонок, Матусевичам — 2.
— Что, уплотнили?
— Нет. Надя оформила отдельный лицевой счет и обменялась. Здорово, Сережка, проходи.
Елизавета Тимофеевна сидела в большой комнате в углу у столика и читала. Увидев Сергея, встала, сняла пенсне на цепочке.
— Здравствуй, Сережа. Рада, что пришел. Вам, наверное, с Борей поговорить нужно. Так вы в его комнату идите. Я потом ужинать позову.
Нет, не изменилась барыня. Вот уже, как простые советские люди, в коммуналке живут, а все такая же.
У Бориса в комнате тоже перемен не заметно. Только книг прибавилось.
Разговор не клеился. Сергей рассказывал об учебе, с шуточками — о своей комсомольской деятельности. Было натянуто и фальшиво. Похвастался летним заработком. Оказалось, что Борис давно зарабатывает, дает уроки немецкого детям ответственных работников по пятерке в час. Сергей спросил о стихах.
— Давно не пишу. Бросил. Ерунда все это. Делом надо заниматься.
— Каким делом?
— Сейчас учиться. Потом работать.
Борис не раскрывался. Говорил мало, сухо. О главном, ради чего пришел, Сергей так и не смог сказать. Стали чужими.
Ужинали в большой комнате. Винегрет, селедка. Но накрыто, как раньше. Тарелочки для хлеба, салфетки.
— Вы уже взрослые мужчины. Налить немножко, по случаю встречи?
Водку поставила в графинчике, себе тоже налила.
— За ваши жизни, ребята. Дай бог, полегче будет.
— Вряд ли, Елизавета Тимофеевна. А где няня Маруся?
— Скончалась наша няня, царствие ей небесное, уже полгода, как скончалась.
Борис за столом молчал.
— Вы простите меня, Елизавета Тимофеевна, известно что- нибудь об Александре Матвеевиче?
— А я была у него в прошлом месяце.
— Как — были?
— Так — была. Взяла и поехала. Люди везде есть. Три часа с ним говорила.
Ну, барыня!
Глава III. ХОЖДЕНИЕ ЕЛИЗАВЕТЫ ТИМОФЕЕВНЫ ВЕЛИКАНОВОЙ В СИБИРЬ
Это случилось в марте сорокового года. Елизавету Тимофеевну разбудило осторожное дребезжание звонка. Посмотрела на часы — пять утра. В халате вышла в коридор. В квартире тишина. Бориса в этот час только пушка разбудит. За дверью Матусевичей тоже ни звука. В прихожей тихо спросила:
— Кто там?
Еле слышный мужской голос.
— Откройте, Елизавета Тимофеевна, я от Александра Матвеевича.
Чтобы не упасть, прислонилась к стене. Руки дрожали. С трудом сняла цепочку, открыла. Мальчик лет двадцати, небольшого роста, в брезентовом плаще, в кепке и сапогах. В руке небольшой чемодан, за спиной рюкзак.
— Простите, что так рано. Поезд пришел в начале пятого, пешком шел с Ярославского. Я проездом в отпуск, в Вологду. Днем уеду. Меня Володей зовут. Александр Матвеевич просил к вам зайти.
— Господи, что же вы стоите? Снимите плащ. Все можно в прихожей оставить. Вот сюда, Володя, в гостиную. Что же я, вы с дороги. Вам помыться надо. Здесь туалет, а здесь ванная. Я вам чистое полотенце принесу. Только тише, Володя, соседей не разбудите. Но сперва скажите где он, как он.
— Александр Матвеевич осужден на десять лет.
— Я знаю, мне на Матросской Тишине сказали.
— Он сейчас в лагере, на лесозаготовках, в поселке Дунино, это километров полтораста севернее Томска. Я там служу. В охране. Мобилизовали и зачислили в войска НКВД. Только вы меня не бойтесь. Я Александра Матвеевича очень уважаю. Это такой человек! Его все уважают, даже урки. Вы Борю разбудите. Александр Матвеевич велел Борю обязательно повидать.
Через час сидели втроем в гостиной. Пили чай с джемом. Володя не замолкал.
— Я сам не застал, мне рассказывали, сперва Александр Матвеевич на лесоповале работал. Тяжело, конечно. Не молоденький. И голодно. Пайка четыреста граммов и баланда два раза в сутки. Много не наработаешь. Александр Матвеевич не жаловался, вкалывал, как мог. Однако прошлой весной свалился. Исхудал очень, кашлял. Положили в санчасть. Фельдшер у нас хороший. Тоже из зэков, говорят, в Ленинграде большим врачом был. Он, собственно, и не фельдшер, а в помощь настоящему фельдшеру к санчасти прикреплен. Выходил он Александра Матвеевича и сам с начальством поговорил. И теперь Александр Матвеевич вроде бухгалтера, в канцелярии лагпункта на счетах костяшками щелкает. Начальство довольно. Человек грамотный и от бригадиров ничего не принимает. Ну, значит, например, пайку лишнюю, чтобы в ведомости куб-другой приписал. И кормят отдельно после бригад, со старостами бараков, с другими из канцелярии, у нас их всех, Елизавета Тимофеевна, простите за выражение, придурками называют. Так что теперь ему посытнее немножко.
— Расскажите, Володя, как до этого Дунина доехать.
— И не думайте, Елизавета Тимофеевна, никто вас за проволоку не пустит. Да и права не имеете про лагпункт знать. А что вы ответите, если спросят, откуда у вас адрес? Про меня начальство узнает, мне не жить.
