Анатолий Агарков - Три напрасных года
Уфимцев:
— Товарищ мичман, можно выйти.
Мичман:
— Можно Машку под забором — во флоте говорят: разрешите. Впрочем, если твою Машку уже тянут под забором, то и тебе «можно».
Зачем он так сказал? Да прикололся — обычная на флоте шутка. А Уфимцев не понял — ринулся на Заболотного с кулаками, да курсанты его смяли.
— Псих, — покачал седой головой мичман.
Пришло Уфимцеву от любимой девушки письмо в учебку — невтерпёж, мол, больше ждать (это три-то месяца!), замуж выхожу. Что тут сотворилось — всей ротой его ловили. Носится, орёт: жить больше не буду, руки наложу. Чего орать-то и бегом бегать — пошёл бы и наложил втихаря. В смысле, руки на себя. Народный артист Кировского театра. По тону видите — не люб он был мне. Наши пути не пересекались, но задолбали начальники: Уфимцев, мол, Уфимцев — гордость роты и первый кандидат в старшины. Полил он мне бальзам на душу на выпускном экзамене по строевой. Больше-то ему нечем было отличиться, вот он и напрягся, как струна. Ну, блин, сейчас зазвенит. А комиссия идёт себе не спеша шеренгой — покажите платочек, да подворотничок. Известно — театр начинается с вешалки. Дошли до Уфимцева, а из-под того ручеёк потёк.
— Ну, что ж вы,… — засмущались экзаменаторы. — Идите, переоденьтесь.
Известно, во флоте любят прикалываться. Не миновала и меня сия злая участь — то бишь, стать объектом розыгрыша. Расскажу, как это случилось. Месяца три-четыре мы отслужили, стало ясно, кто есть кто. Ну, я, понятно, отличник. А был в нашей роте замечательный главный старшина, Ничков по фамилии. Он выпустил две отличных смены. Ему б ещё одну — и медаль на грудь «За отличие в охране госграницы». Но у парня были золотые руки. Медаль мы тебе и так дадим, говорят командиры, ты нам сделай колонки для ВИА (вокально-инструментальный ансамбль). Ну, он и делал — что-то сам, а потом помощник потребовался. Приходит к замполиту Ежову, а тот:
— Кто у нас отличник? Агапов? В распоряжение главного старшины Ничкова.
День тружусь, второй. Нравится мне Ничков, я ему, похоже, тоже. Не панибратсвуем, но и обходимся без уставных прелюдий. Он мне — Антон. Я ему — Саня.
Трудимся. Заходит старшина первой статьи Петрыкин (в миру — Тундра, так как родом из Заполярья). Он — освобождённый комсомольский работник, вернее — безработник, так как целыми днями ни хрена не делает, слоняется по роте, ищет над кем бы приколоться. Заглянул в чеплашку с клеем:
— О-па-на! Кончился. Ну-ка, курсант, шилом в подвал. Найдёшь мичмана Козеинова, попросишь клея кузевалу. Я без задних мыслей в подвал. Бродил, бродил, нашёл — в какой-то бендежке два мичмана в шахматы режутся.
— Разрешите обратиться?
— Валяй.
— Ищу мичмана Казеинова.
Смотрю, собеседник мой побагровел и брови сдвинул, а партнёр его гримасничает — улыбку душит.
— Для чего?
Я чеплашку подаю, хотя уже чувствую, влип во что-то.
— Кузевалу надо.
Один мичман закашлялся. Второй говорит:
— Какой педераст тебя послал?
— Никак нет, товарищ мичман. Старшина первой статьи Петрыкин.
— Старшина твой и есть настоящий педераст. Скажи, что вечерком я к нему загляну.
Когда вернулся с казеиновым клеем, Петрыкин встрепенулся со стула, на котором сидел, помахивая ножкой.
— Принёс?
— Так точно.
— Что сказал мичман Казеинов? — Петрыкин подмигнул Ничкову.
А я включил швейка — то есть, напустил на себя наиглупейший вид — и отвечаю:
— Сказал, что старшина, меня пославший, педераст, и он вечером его навестит.
— Спросил фамилию.
Петрыкин побелел, как песец полярной ночью:
— И ты сказал?
— Так точно.
— Тьфу! — Петрыкин спешно покинул нас.
Ничков улыбался ему в спину.
Вскоре нужда в помощнике иссякла, и он вернул меня, откуда брал — прямо на политзанятия.
— Ага, командировочный! — обрадовался Ежов. — А ну-ка скажите нам, товарищ прогульщик, что значит быть храбрым?
Я и до места не дошёл, прямо от дверей поплёл:
— Ну, понимаете…. Надо человеку через речку перебраться, а мостик узенький, ему страшно — вот он по-пластунски переполз. Обошлось — не свалился. Следующий раз на карачках. Потом просто перешёл, храбрец. Значит, быть храбрым — это побеждать свой страх.
— А! — недовольно махнул на меня Ежов. — Вот она цена пропущенных занятий. Кто скажет?
Поднялся кто-то, рапортует:
— Быть храбрым — это значит брать высокие соцобязательства и выполнять их.
Ежов:
— Молодец. Пять.
— Ага, — бурчу, усаживаясь за парту. — А перевыполнять — героизм.
— Вот именно! — обрадовался Ежов. — И тебя пять. Вижу — мыслить умеешь.
Учёба в ОУОМСе давалась мне легко. И каждое воскресенье с другими отличниками БП и ПП — поощрялся. Наш недельный распорядок устроен был так — пять дней учёба, в субботу большая уборка в роте, воскресенье — выходной. Для всех прочих — фильм, свободное время. А отличников куда-нибудь выгуливали. В городе были много раз — во всех примечательных местах. В Новороссийск ездили на боевые корабли смотреть Черноморского флота. В долину Суко….
Вот если это был Урал, её бы назвали лощиной. На дальнем Востоке — распадком между двумя сопками. Здесь сопок нет. В преддверье Кавказских гор ущелье между двумя холмами называли долиной. Ничего на вид там не было примечательного — кусты, деревья на склонах, а внизу ручей журчит. Экскурсовод был замечательный. Он поведал, как в войну наши разведчики с капитаном Калининым нарвались здесь на фашистскую засаду. Ночью за ними должен был прийти катер. Весь день они бились с превосходящим противником, теряя бойцов, отступали к морю. На закате оставшиеся в живых двое бойцов бросились в море и поплыли, чтобы не сдаться врагу. С ножом против шмайсеров не устоишь, а патроны кончились. Фашисты палили им вслед — может, убили, а может, и нет.
Потом писали письмо турецким морякам, как запорожцы султану. Нет, с текстом всё в порядке — без оскорблений — мол, миру мир, и всё такое. Сам процесс написания шуточками сопровождался — я те дам! А у меня всё Калинин с бойцами из головы не идут. Как воочию вижу серые тени немецких солдат на склонах, их мерзопакостные голоса — мол, русские, сдавайтесь! И стрельба, стрельба…. Свист пуль. Вскрики раненых. Дым оседает в долину. И так не хочется умирать в этот солнечный день, когда природа цветёт и благоухает, и море ласкает бликами. Будь прокляты те, кто придумал войну?
Письмо написали, закупорили в бутылку, бросили в море — плыви к турецким берегам. Сели в автобус, тронули, а я головой верчу — будто что забыл в долине Суко.
Вечером к Постовальчику:
— Слышь, Вовчара, ты готов умереть? Ну, чтоб за Родину и всё такое. Меня разок бандюки пугнули — так я от них на край света бежал. А люди в бой идут — умирают и убивают. Мы с тобой сможем?
Постовал:
— Да, погоди ты умирать. Тут другое дело…. Ты заметил — у нас все мичмана красавцы, как с картинки.
— Ну и что?
— Естественный отбор. Остаются старшинами в отряде, женятся на местных. Есть жилье — вперёд, на сверхсрочную.
— Умно. Нам-то что?
— Балбес. Ты что, не хотел бы жить в Анапе?
— Не знаю. Наверное. Сестра пишет — оставайся, буду в гости приезжать.
— Ну, и…?
— Я согласен, остаюсь.
— Зря смеёшься. Давай прикинем. У меня есть шанс остаться в спортивной роте. А ты — лучший курсант. Тебя старшиной оставят.
— Могут, — неуверенно согласился я.
— Ну и вот, останемся, пойдём в увольнение, познакомимся с девчатами и женимся.
— Хохотушки здесь ничего, я видел — грудастые.
Вовкины слова тоже запали в душу и после непродолжительной борьбы вытеснили скорбь о капитане Калинине.
В следующее воскресенье отличников повезли в одну из городских школ на КВН. Здорово! Посмеялись, повеселились от души. Потом танцы. Мне одна девочка понравилась. Ещё на сцене её приметил — красивая, озорная. А смеётся как — загляденье. Музыка зазвучала, я к ней — позволите? Позволила. Второй танец — я опять рядом. На третьем говорю — а не позволят ли домой проводить?
— Тебе же в часть? — смеётся и удивляется.
— Могу я голову потерять, хоть раз в жизни.
— Так-таки первый раз?
— А то.
— Не верю я вам, особенно военным.
— Значит, вы не проницательны. Вот послушайте, как стучит, — прижимаю её ладонь к груди.
— Ну, ладно, ладно — словами убедил. Что с поступками?
Думаю, пусть Постовальчик пыхтит, гирьки свои в спортроте поднимает, об увольнении мечтает. А у меня уже сейчас будет девушка. В своём успехе я не сомневался — что же я, восьмиклассницу не оболтаю?
Удрал в самоволку. Идём по городу, болтаем. Я болтаю. Она смеётся. Пусть смеётся. Тактику, думаю, избрал правильную. Неумный на моём месте, о чём бы речь вёл? Ах-ах-ах, любовь-любовь-любовь… И потом — а жильё у тебя есть?
