Аля Аль-Асуани - Дом Якобяна
«Chez nous» — в переводе с французского значит «в нашем доме». Местечко расположено чуть ниже уровня улицы. Плотные шторы на окнах даже днем не пропускают в помещение яркий свет. Большой бар — слева. Столики темного дерева расставлены в укромных нишах. Старые фонари в венском стиле, высеченные из бронзы или вырезанные из дерева барельефы на стенах, латинские буквы на картонных подставках, большие кружки пива — все это создает атмосферу английского паба. Когда летом не спеша входишь в бар «Chez nous», оставив позади шум, жару и давку улицы Сулейман-паши, и садишься, чтобы спокойно выпить холодного пива в прохладе приятного полумрака, кажется, что здесь ты надежно спрятался от повседневности. Камерность — отличительное свойство бара «Chez nous», прославившегося как место встреч сексуальных меньшинств (именно так он значится во многих туристических справочниках)… Его владельца Азиза за белую кожу, светлые волосы и голубые глаза прозвали Англичанином. Он сам нетрадиционной ориентации. Поговаривают, что Азиз дружил со старым греком-христианином, которому принадлежал ресторан, и так ему понравился, что перед смертью тот отписал ему заведение. Ходят также слухи, будто он устраивает бесстыдные вечеринки, на которых предлагает мальчиков арабским туристам, и что такой разврат приносит баснословную прибыль, из которой он платит взятки, гарантирующие ему безопасность от силовых структур. У хозяина заведения сильный характер и редкое чувство такта, при его покровительстве многие геи завязывали отношения, освобождаясь от общественных рамок, мешающих им заявить о своих наклонностях. В курильнях гашиша и игровых клубах встречались посетители разного возраста, из разных социальных слоев. Среди них были рабочие и интеллигенция, молодежь и пожилые — всех объединяла только нетрадиционная ориентация. Геи, подобно преступникам, карманникам и другим криминальным сообществам, выработали свой язык, позволяющий незаметно для чужого глаза отличать друг друга в толпе. Пассивного гея они называли «кудияна». Ему давали женское имя, под которым он был известен в своих кругах: Суад, Инжи, Фатма… Активного гея звали «пшеница». Если он был необразованным простолюдином, говорили «грубая пшеница». Отношения назывались «связью». Знакомясь друг с другом, они вели тайный диалог посредством жестов. Если один, пожимая руку другому, щекотал запястье, это означало, что он его хотел. Если кто-то соединял пальцы рук и поигрывал ими во время разговора, то таким образом он приглашал собеседника продолжить «связь». Если показывали пальцем на сердце, имели в виду, что партнер завладел им. Вот так… В какой-то степени Азиз Англичанин заботится об удобстве посетителей «Chez nous», но в то же время не разрешает им переговариваться условными знаками. С наступлением ночи количество выпитого спиртного растет, голоса становятся громче, посетители резче перебивают друг друга, словно одержимые желанием высказаться. Такая атмосфера бывает во всех барах. Но завсегдатаи «Chez nous», опьяненные спиртным и похотью, обмениваются еще комплиментами и грязными шутками. Кто-то может коснуться партнера пальцами и поводить ими по его телу. Англичанин тут же вмешивается и восстанавливает порядок всеми способами — от вежливого шепота до угрозы выгнать хулигана из бара. Часто Англичанин волнуется, краснеет, и он набрасывается на потерявшего над собой контроль гея:
— Послушай, мадам, пока ты сидишь у меня, держи себя в руках. Если твой друг тебе нравится, давай, уходи вместе с ним, а не протягивай в баре к нему свои ручки…
Англичанин строг в таких ситуациях не потому, что хочет соблюсти приличия, дело тут в соотношении потерь: полицейские уже часто наведывались в бар… Правда, пока они только бросали быстрый взгляд издалека, не беспокоя посетителей (спасибо крупным взяткам, сдерживающим их), но, если бы заметили в баре что-то вызывающее, перевернули все вверх дном, и, пользуясь случаем, заставили бы Англичанина платить больше.
* * *
Незадолго до полуночи двери распахнулись, и в баре появился Хатем Рашид в компании смуглого молодого человека лет двадцати, одетого в простую одежду и бритого на солдатский манер. Присутствующие были уже пьяны, они орали и пели во весь голос, но, как только вошел Хатем, шум смолк и все стали разглядывать его из любопытства, повинуясь какому-то безотчетному страху. Они знали, что он «кудияна», однако держали себя в строгих рамках и не смели бесцеремонно к нему обратиться. Даже самые беспринципные и бесстыжие из них относились к нему с уважением. А причин было много: господин Хатем Рашид — известный журналист и главный редактор газеты «La Caire», выходящей в Каире на французском языке. Он аристократ чистых кровей. Мать — француженка, отец — доктор Хасан Рашид, успешный адвокат, в пятидесятые годы декан юридического факультета. К тому же Хатем считался среди геев консерватором, если так можно выразиться: он не опускался до пошлости, не пудрил лицо, не жеманничал, как многие другие «кудияна». Во внешности и манерах Хатем искусно балансировал между мягкой элегантностью и женственностью. Он носил вечерний костюм ярко-красного винного цвета, повязывал желтый шейный платок, большая часть которого скрывалась под розовой рубашкой из натурального шелка. Широкий воротник рубашки лежал поверх пиджака. Своей изысканностью, хорошей фигурой и тонкими, французскими чертами лица он был бы похож на кинозвезду, если б не морщины, оставленные на его лице бурным образом жизни, и то несчастное выражение, которое всегда омрачает лица гомосексуалистов. Азиз Англичанин подошел к нему поздороваться, и Хатем доброжелательно пожал ему руку, затем манерно отвел ладонь в сторону молодого партнера, представив его:
— Мой друг Абд Раббу, проходящий службу в органах безопасности.
— Очень рад, — улыбнулся Азиз, разглядывая сильное, подтянутое тело юноши.
Он провел гостей к уютному столику в глубине бара и принял заказ: стакан джина с тоником для Хатема и бутылка импортного пива для Абд Раббу, горячие закуски… Постепенно посетители утратили к ним интерес и возобновили свои разговоры и громкий смех. Было видно, что приятели втянулись в долгий, тяжелый спор. Хатем говорил низким голосом и, поглядывая на собеседника, пытался его в чем-то убедить. Однако тот слушал равнодушно, а отвечал резко. Хатем умолкал и опускал голову, затем снова пробовал добиться своего… Разговор шел в таком ключе уже почти полчаса, и спорящие за это время выпили две бутылки и три стакана. В конце концов Хатем откинулся на спинку стула и спросил:
— Это твое окончательное решение?
— Да, — громко ответил ему Абд Раббу, должно быть, спиртное стало действовать на него.
— Абду, давай со мной сегодня ночью, а утром разберемся…
— Нет.
— Пожалуйста, Абду.
— Нет.
— Ладно, может, договоримся спокойно. Не заводись, — кокетливо шептал Хатем, поглаживая пальцами огромную руку партнера, лежащую на столе. Эта назойливость смутила Абду, и он, выдернув руку, простонал:
— Я сказал, что не могу у вас ночевать… Я три раза из-за вас опаздывал на прошлой неделе… Офицер посадит меня на гауптвахту.
— Не волнуйся, у меня есть связи в офицерской среде.
— О-о-ох! — в отчаянии выдохнул Абду. Оттолкнув кружку с пивом, которая со звоном опрокинулась, он встал со своего места, зло посмотрел на Хатема и быстро пошел к выходу. Хатем вынул из бумажника несколько купюр, бросил их на столик и выбежал следом за приятелем… Какое-то время в баре стояла тишина, затем раздались комментарии подвыпивших посетителей:
— «Пшеница» испугался: Люди помогите!
— Какая жалость, неразделенная любовь!
— Прощай, девчата — закончились деньжата!
Все разразились смехом и так весело заорали непристойную песенку, что Азизу Англичанину пришлось вмешаться и навести порядок.
* * *
Как многие египтяне, приехавшие из провинции, Мухаммед ас-Сайед (помощник повара в автомобильном клубе) долго мучился болезнью печени, перешедшей в цирроз, и умер в пятьдесят лет. Его старшая дочь Бусейна помнила тот день месяца Рамадана, когда семья разговлялась в своей квартире, состоявшей из двух комнат и туалета, на крыше Дома Якобяна. Отец поднялся, чтобы совершить вечернюю молитву, и вдруг они услышали, как что-то тяжелое упало на пол. Бусейна помнила, как вскрикнула мать: «Бегите к отцу!» Они все побежали… Бусейна, Сьюзен, Фатин и маленький Мустафа. В белой галабее отец лежал на кровати без единого движения, лицо его посинело. Когда привели врача скорой, робкого молодого человека, тот второпях осмотрел его и сообщил печальную новость. Девочки заплакали, мать истошно стала бить себя по лицу, пока не упала на пол. Тогда Бусейна училась в торговом колледже и лелеяла мечты, которые, она ни на минуту не сомневалась, должны были сбыться: она выучится, выйдет замуж за своего любимого Таху аль-Шазли, он окончит полицейскую школу, они заживут в просторной квартире далеко от крыши, и им вполне хватит мальчика и девочки, которых им под силу будет поднять… Они уже обо всем договорились, но вдруг умер отец. Закончился траур, и семья осталась без кормильца. Ничтожного пособия не хватало на учебу, еду, одежду и квартплату. Мать быстро менялась. Она не снимала черного, ее тело совсем отощало и высохло, лицо стало строгим и мужественным, как у всех обнищавших вдов. Вскоре она стала раздражительной и начала часто ссориться с девочками. Даже малышу Мустафе доставались от нее побои и ругань. После каждой ссоры мать подолгу плакала, и уже не поминала имя усопшего добрыми словами, как в первые дни после его смерти. Совсем отчаявшись, она с горечью говорила, что он нарочно бросил ее на произвол судьбы. Затем она стала куда-то пропадать на два-три дня в неделю. Уходила рано утром, возвращалась поздно — усталая, молчаливая и рассеянная, но с пакетами готовой еды (рисом, овощами, крохотным кусочком мяса или цыпленка). Она разогревала все это и кормила их. В тот счастливый день, когда Бусейна получила диплом, она прождала мать до наступления ночи. Все спали, и они вдвоем вышли на крышу. Была жаркая летняя ночь. Мужчины курили кальян и беседовали, несколько женщин сидели на свежем воздухе, спасаясь от жары, которая царила в тесных железных комнатушках. Мать поздоровалась с ними и потянула Бусейну за руку в дальний угол, где они встали у стены. Бусейна помнит, что видела машины и огоньки на улице Сулейман-паши. Помнит она и суровое лицо матери в ту ночь, и то, как строго та ее изучала, и то, каким непривычно низким голосом говорила она о бремени, которое взвалил на них покойный и что она несет его одна. Мать сообщила ей, что работает в доме у хороших людей на Замалеке, но скрывала это, чтобы не сорвать в будущем замужество Бусейны и ее сестер. Не дай бог люди узнают, что их мать работает прислугой! Потом она попросила дочь с завтрашнего дня начать искать себе работу… Бусейна ничего не ответила и посмотрела на мать, чувствуя, что не может больше скрывать нежность. Она наклонилась к ней и обняла. Поцеловав мать, она заметила, что лицо ее стало сухим и грубым, а от тела исходит новый, чужой запах — запах пота и пыли, которым пахнет прислуга…
