Джеймс Скадамор - Клиника «Амнезия»
Нижеследующее повествование сложилось из моих воспоминаний об этом садовом приеме и подробного рассказа о праздничном шествии, который я услышал от Фабиана в следующую пятницу, когда мы с ним пили пиво в библиотеке Суареса. Разумеется, не обошлось — как бы это помягче сказать — и без некоторой доли поэтического вымысла. Скажем лишь, что все происходило примерно таким образом:
Фабиан в одиночку протискивался сквозь толпы народа. Он пришел посмотреть на шествие вместе с Суаресом и каким-то дядиным приятелем, однако постарался как можно скорее избавиться от их общества. У них с Суаресом была договоренность встретиться перед главным входом в монастырь Святого Франциска в три часа дня — на случай, если они потеряют друг друга в толпе, что Фабиан и постарался незаметно сделать. Вероятно, на сей раз праздник показался ему более интересным еще и потому, что у него появилось возможность исследовать окружающий мир самостоятельно, а не в навязанном ему обществе родственника. Этого я не знаю. Найти простое объяснение тому, что произошло дальше, я не смог.
Торговые ряды, несмотря на напирающие со всех сторон толпы людей, были открыты, стой разницей, что на прилавках красовались товары, более подобающие празднику и веселью. Практичные вещи — батарейки, моющие средства и электротовары — были убраны, и вместо них выложены более легкомысленные вещицы: свирели и окарины, компакт-диски и кассеты с записью индейской музыки и крошечные серебряные ложечки для любителей кокаина (Фабиан лишь недавно уяснил для себя их предназначение). Мануфактурные ряды предлагали покупателям красочные местные одеяния и горы дешевой спортивной одежды — поддельные «адидасы», «рибоки» и «найки». Какая-то старуха предлагала покупателям нелегальные устройства для подслушивания чужих телефонов. Индейские семейства в мягких фетровых шляпах держали на руках наряженных в праздничную одежду детей, поднимая их повыше, чтобы те могли посмотреть на праздничную процессию. Детские глазенки, похожие на черные бусины, шныряли по сторонам, пытливо вбирая окружающее пространство, как когда-то и Фабиан в их возрасте. Суровые лица их родителей казались побитыми непогодой и потрепанными жизнью, но тем не менее сияли от удовольствия, как будто их наняли за деньги изображать подлинное жизнелюбие. Двигавшиеся по улицам платформы на колесах несли на себе обычные иконы и изображения всевозможных святых. В старые времена их назначение состояло в том, чтобы картинами насилия и мучений заставить аборигенов почитать католических праведников. Впоследствии эти атрибуты стали традиционной и неотъемлемой частью подобных торжественных шествий. За платформами следовали процессии босоногих кающихся грешников, облаченных в белые, похожие на ку-клукс-клановские, островерхие балахоны. Среди них было немало таких, кто тащил огромный, длиной около восьми футов, крест и нес на челе терновый венец. Кое у кого вместо ветвей терновника на голове красовались венки из колючей проволоки. Подобным самоистязанием занимались не только здоровые и физически крепкие люди. Мимо Фабиана проехал человек в инвалидном кресле. Правой рукой он катил коляску, а левой придерживал привязанный к ней крест, возлежавший у него на плече. Второй конец креста волочился по земле.
Фабиану вспомнилось, что он уже бывал как-то раз на подобном шествии вместе с отцом. Ему было тогда, наверное, лет пять, и отец подсаживал сынишку на плечо, чтобы тот мог лучше разглядеть происходящее и представить себе муки кающихся грешников. Ребенок, он никак не мог понять причину происходящего и поэтому нагнулся к уху отца и шепотом спросил:
— Папа, зачем они это делают?
— Им очень плохо оттого, что они совершили плохие поступки, — объяснил ему отец. — Эти люди пришли сюда показать Богу свое раскаяние.
Фабиан не мог представить себе, как это человеку может быть плохо настолько, что он решил тащить на себе по улице огромный кусок дерева. Одной рукой он крепко вцепился в красно-белый шейный платок, который всегда носил его отец, а другой — в его волосы в страхе свалиться с отцовского плеча и бесследно пропасть в людском водовороте.
Воспоминание почему-то пробудило в нем голод. Фабиан остановился перед лавкой, в которой торговали лепешками-эмпанадос и жареным мясом, купил лепешку с сыром и зашагал дальше. Запах мяса жаренных на углях морских свинок заставил его вспомнить о случае, который произошел вскоре после моего приезда в Эквадор. Когда я узнал, что мясо морских свинок — национальное лакомство, этот факт меня одновременно и удивил, и поверг в негодование, поскольку в Англии я держал в доме морскую свинку, которую очень любил. Фабиан однажды накормил меня этим мясом, сказав о том, кому оно принадлежит, лишь после того, как я прожевал последний кусок. Ему очень хотелось увидеть выражение моего лица. Позднее он признался, что был впечатлен моими актерскими способностями, когда я сделал вид, что услышанное меня нисколько не удивило.
В общем, он доел лепешку и облизал пальцы. Это заставило его вспомнить о Мигеле де Торре и пальце его жены. Фабиану меньше всего хотелось бы иметь такой же сувенир или нечто подобное на память о собственной матери. Однако он не стал бы возражать против локона ее волос — такое часто показывают в фильмах. Его устроила бы, скажем, половинка золотого дублона на цепочке, которую он носил бы до того самого дня, когда состоялась бы долгожданная встреча с матерью. Его половинка монеты идеально совпала бы с половинкой матери, и она посмотрела бы на него глазами, в которых застыли слезы. Он стеснялся подобных мыслей и даже огляделся по сторонам, желая убедиться, не заметил ли кто мечтательного, блаженного выражения на его лице. Фабиан никогда не плакал — ни на похоронах отца, ни на заупокойной службе по матери.
Но он видел, как плакал я. Первые дни пребывания в Эквадоре я сильно тосковал по дому. Поэтому кое-кто из моих новых соучеников считал меня жалкой размазней, несмотря на мой странный подвиг с шаром, наполненным водой. Однако по какой-то неясной причине меня нисколько не смущали мои слезы в присутствии других людей. Что касается Фабиана, ему ничто не мешало плакать столько, сколько его душа желает, если бы он захотел. Те обстоятельства, в которых он оказался волей судьбы, предполагали, что он мог вести себя как угодно, и никто не посмел бы его осудить. Его сиротство запустило в действие механизм сочувствия, который скрыто функционировал при любых обстоятельствах. Это давало ему возможность поступать так, как ему заблагорассудится, но все равно Фабиан никогда не плакал.
Мимо него проехал еще один грешник в кресле-каталке. При взгляде на него Фабиан вспомнил несчастного американского собирателя засушенных голов, о котором рассказывал Суарес. Он также вспомнил про то, что — если хорошенько поразмыслить — сам не так уж и плохо живет. По крайней мере ему не приходится тащить добровольно крест, катя при этом кресло. В спицы колеса бедолаги попал ошметок потрохов, и коляска застряла посреди улицы. Выброшенный владельцем какой-то мясной лавки, этот кусок внутренностей, угодивший в колесо, привлек внимание бродячей собаки. Помощь таким людям — не слишком приятное дело, однако Фабиан приблизился к несчастному так, чтобы тот не мог его увидеть, и убрал невольное препятствие, оказавшееся на пути страдальца. Он выбросил потроха в канаву, вытер руку о штаны и зашагал дальше.
А заодно подумал: как там прием в саду британского посольства?
Ответ на этот вопрос состоит в том, что он был просто смехотворен: в духе старой доброй Англии, отчего возникало впечатление, что в самой Англии уже давно ничего подобного не устраивается. Рядом буйствовал запруженный праздничными толпами Старый город, но царившая в саду посольского особняка атмосфера напоминала другую планету. Дипломатической почтой был доставлен сыр стилтон, по лужайке расхаживали гости, щеголяя медалями и шлемами с плюмажем. Кое у кого на сапогах имелись даже шпоры. Будь это резвящиеся в пампасах гаучо, убивающие друг друга ножами и жарящие мясо на вертеле, я бы еще смирился. Но это были наряженные в хорошо отглаженные костюмы из белого льна бывшие учащиеся элитарных школ, которые вряд ли когда-нибудь покидали стены посольства. Их шпоры были надраены до зеркального блеска и едва ли видели что-либо, даже отдаленно напоминающее лошадиные бока, если, конечно, не считать таковыми выставленные напоказ внушительных размеров телеса жен их владельцев.
Моя мать, словоохотливая светская дама, переходила от одной кучки гостей к другой, следя за тем, чтобы никто не скучал. Отец, пританцовывая, следовал за ней, поедая бутербродики-канапе и пытаясь выведать у местных государственных чиновников последние политические сплетни.
Я поглядывал в сторону Старого города, думая о том, удастся ли Фабиану осуществить нашу предварительную договоренность: выпустить фейерверк на статую крылатой девы на Панечилло. Я возлагал на это не слишком большие надежды — из всех планов, которые мы с Фабианом постоянно строили, обычно ничего не выходило — и потому попытался завязать разговор с дочерью француза — поставщика цветов. У этой семнадцатилетней девушки было веснушчатое лицо и темные, еще влажные от недавно принятого душа волосы. Она была одета в самое потрясающее белое платье, какое я когда-либо видел в своей жизни. Почти всю вечеринку я незаметно от всех любовался ею. Барышня в течение получаса отчаянно сопротивлялась ухаживаниям какого немолодого развратного усача с церемониальной шпагой, однако вырваться от него ей не удалось, и я принялся методично накачиваться слабеньким «бакс физзом», дабы затем изменить диспозицию и пообжиматься с ней в кустах.
