Наварр Скотт Момадэй - Дом, из рассвета сотворенный
Отец Ольгин с Анджелой Синджон вышли из священнического дома. Переговариваясь, они не спеша подымались по улице, ведущей к Срединной площади. По северной стороне улицы стояли дома, по южной — тянулись виноградники, участки под кукурузой и дынями. В долине давно не было дождя, и улицу толстым слоем покрывала пыль. У одного из домов, нагнув голову и не обращая на идущих внимания, чесал свои длинные волосы худощавый старик. Он откинул волосы набок, на плечо, свесил их почти до земли. Пучком игл дикобраза он медленно расчесывал их исподнизу, от себя. Руки его управлялись легко и любовно с блескучими волосами, на которых мягко, как на разлитом масле, играл свет, — но сами волосы были жесткими.
Из темных окон и дверей на отца Ольгина и Анджелу глядели, полузатаясь, индейские лица — широко раскрытые неулыбающиеся глаза. Священник задержался среди индейцев, и Анджела ушла вперед. Ее окружали дома, окружало общее возбуждение, непрерывный, под удары барабана, гомон там за стенами, отделенный от немого, мертвенного света дня. Далеко зайдя вперед, она остановилась у ветрячка, где вокруг водопойного корыта чернело кольцо грязи, все в следах копыт. Кончался июль, и городок пахнул скотом, и дымом, и пиленым лесом, и сладким, влажным духом свеженарезанного хлеба.
Срединная площадь встретила их многозвучно. Жители начали ужо собираться вдоль стен домов, и мальчишки бегали стайкой, кувыркались на земле, кричали. Площадь была древним, в длину без малого сто ярдов, в ширину — сорок. Земля ее, гладко убитая сухая глина, шла не плоско, как сперва казалось, а скругленно, вогнуто, приподымаясь к обступившим ее домам и плавно переходя в сухую глину стен. Углов, изломов не было, были только мягкие очертанья вещей, сглаженных и стертых временем. Стоящему на площади казалось, что она вся замкнута; но по четырем ее углам были узкие проходы, а посредине южной стороны — широкий проем, где на месте дома осталась низкая саманная развалина, почти сровнявшаяся с грунтом. В этот проем и вошли Анджела с отцом Ольгином и, ощущая смутную неловкость, стали ждать, пока воспримет их, поглотит звучащее и движущееся окружение.
Самые старые дома, расположенные по западному краю и северной стороне площади, были в два и три этажа, идущих уступами, и на кровлях-террасах толпились люди. Наверху там стоял барабанщик и по-прежнему бил замедленно, строго ритмично в барабан, почти неуловимо кидая кисть руки, а сам оставаясь недвижен — спокойноглазый, старый и невозмутимый. Анджеле казалось, что и час назад, с расстоянья полумили, барабан рокотал так же низко и гулко — когда она сидела у священника наедине с этим звуком, уносимая им. И будь она за речкой, на холмах, барабан и тогда звучал бы не слабее — ибо рокот его властвовал над долиной, раскатываясь, как дальние грома, в пространствах, изъятых из времени. Надо только сжиться с этим звуком, как с гулом нарастающей грозы, подумалось ей, как с мерной и нечастой дождевой дробью. Оторвав глаза от барабана, она перевела их на синие и белые оконницы, на схожие с ульями глиняные печи, на балки кровель, на собак и мух. В центре площади виднелось свежее углубление диаметром дюймов восемь и рядом — горка вырытой земли.
Немного погодя с западного края на площадь въехали всадники — по трое, по четверо, на лучших своих лошадях. Тут было человек семь-восемь взрослых мужчин и столько же подростков. Проехав вереницей через площадь, они повернули лошадей и встали в линию у стены. Под Авелем была одна из чалых черногривых дедовых кобыл; он держался в седле напряженно, не доверяя своей смирной лошади. Впервые со дня приезда он скинул военную форму. Надел свою прежнюю одежду: джинсы и черный широкий пояс, серую рабочую рубашку и соломенную низкую шляпу с широкими полями, загнутыми кверху. Рукава он закатал выше локтей; руки опалило уже солнцем. Одни из всадников бросался своей внешностью в глаза. Он был крупнотел и поворотлив; кожа у него была очень белая, глаза прикрыты маленькими круглыми цветными очками. Он сидел на красивом вороном коне хороших кровей. Конь был горяч, и белолицый высоко подымал ему голову, жестко держа повод и отставя стремена от конских боков. Он замыкал строй, и когда занял свое место в тени, отбрасываемой стеною, то один из городских старший вынес на площадь большого белого петуха. Опустил его в ямку и засыпал по шею песком. Петух дергал белой головой, распустив шейные перья по земле, тряся гребнем и бородкой. Он смешил зрителей, испуганный, зарытый, круглые глаза его не мигали и желто блестели в вечереющем свете. Старшина отошел, и от стены, из тени, на петуха устремилась первая лошадь со всадником. Следом, по одному, пускали лошадей другие и, держась рукою за луку и резко нагибаясь с лошади, пытались схватить петуха. Почти все лошади были необучены и, когда всадник нагибался, тут же останавливались. Один подросток, а затем другой слетели с седла, и народ встретил это насмешливыми радостными возгласами. Когда очередь дошла до Авеля, оплошал и он — переосторожничал и промахнулся в суете попытки. Анджела почувствовала к нему легкое презрение; потом она припомнит это, но сейчас ее вниманием владела вся фантастическая картина — и наполняла какой-то истомой. Стремительный бросок первой же лошади как бы загипнотизировал ее. Солнце, низкое теперь, светло-оранжевое, жгло ей лицо и руки. Она закрыла глаза, но из них не уходил яркий, пестрый ералаш движения: темное и все темнеющее золото земли и земляных стен, длинные клинья теней, расплывчатая, яростная череда кентавров. Так спутан резкий этот внук голосок и копыт, запах лошадей и пота, так неясно все, лишено смысла — и, однако, так красочно. Когда Авель шагом проехал мимо Анджелы, к ней уже вернулась способность обманывать. Она улыбнулась ему и отвела взгляд.
Белолицый был крупен и плотен телом, движения его — сильны и взвешены. Вороной конь взял с места резво и пошел легко, не сбившись с хода и тогда, когда всадник нагнулся к петуху. Он схватил птицу, выдернул из песка. Разом, как на пружинах, он выпрямился в седле. Круто осадил коня, и конь замер, подобравшись, пропахав задними копытами землю. Анджела встрепенулась, залюбовалась: белый всадник словно был вочеловечившейся волей коня, и тот повиновался всей своею вздрагивающей мощью. Гармоничный вихрь движения, полный симметрии, полный звука… И все же что-то здесь выбивалось из лада, был некий изъян в соразмерности, что-то уродливое. Она ощутила этот изъян, и ее объяла снова тягостная истома. Вороной конь повернулся всем корпусом. Белолицый взглянул через площадь на остальных всадников. Вскинул кверху и вбок левую руку с петухом, трепыхавшим большими крыльями. На пляшущем коне поехал медленно вдоль южной стены, и люди расступались перед ним. Он поравнялся с Анджелой, и она увидела, что под полями шляпы светло-желтые волосы редки и низко острижены и просвечивает бледно-розовая тугая кожа черепа. Лицо широченное, белое в розовых пятнах, приоткрытые толстые губы синевато-лиловы. Щеки обвисли, подрагивают. Бровей нет, и кругленькие очки плоско чернеют на громадном лице, как пара близко, сдвинутых монеток. На миг альбинос оказался над нею, огромный и безобразный, с трепыхающимся в вытянутой руке перепуганным петухом. И в этот миг глаза Анджелы приковались к тяжелой, бескровной руке, обхватившей птичье горло. Рука была как мрамор или белый сланец и столь же каменно спокойна, сколь неистово хлопала крыльями птица, и петушья ярко-красная бородка лежала на длинных голубоватых ногтях, а гребень — на взбухших жилах кисти. Белый проехал. Он приблизился к другим конным, и те тоже расступились перед ним, с уважением, сторожко и тревожно ожидая, кого он выберет. Поиграв с ними порядочное время и проезжая затем мимо Авеля, он вдруг повернулся к нему и стал хлестко бить его петухом. Конь надвинулся плечом на чалую. Прочие раздались в стороны. Снова и снова белый наносил свирепые удары по груди, плечам, голове Авеля, и тот поднял над собою руки, но увесистое тело птицы пробивало их заслон. Авель был неопытен в конной игре — и слишком был силен и быстр белолицый. Чалая рванулась, но она была притиснута к стене; вороной не давал ей, косящей ошалело глазом, расправиться, высвободиться. Альбинос размашисто хлестал, и в действии была немая злобность, сам же он держался чуть ли не отрешенно, небрежно, был почти спокоен в некоем последнем и верховном смысле слова. Птица была уже мертва, а он все хлестал ею наотмашь и вот сломал, порвал ей шею, забрызгивая кровью все вокруг. Чалая приседала, вскидывалась на дыбы; Авель держался в седле. Вороной конь упорно наседал, отрезая всякий путь к отступлению, тесня испуганную лошадь. Все это было — сон, сумятица теней в меркнущем багряном огне солнца, горящем на серебре украшений, на стеклах окон и — мягче, тусклей — на шероховатых стенах.
Кругом валялись перья, мясо, внутренности петуха, и собаки, подобравшись близко, застыли в ожидании. Действо кончилось. Тут и там женщины кропили землю водой, завершая жертвоприношение.
