Наварр Скотт Момадэй - Дом, из рассвета сотворенный
По мосткам через канаву проехал автомобиль, остановился, и отец Ольгин подошел к наружному окну взглянуть. Сквозь листву деревьев дымно струились лучи солнца; яркими узорами они ложились на землю, а отделяющая двор от улицы сетчатая ограда была увита лиловыми и синими вьюнками. Из автомобиля вышла бледная, черноволосая молодая женщина и осмотрелась кругом. Затем накинула голубую косынку на волосы, открыла калитку и направилась к церкви. Следя зрячим глазом, как она идет через двор, он гадал, кто она такая; раньше он ее здесь не видел. Раздались ее шаги в проходе, он повернулся, взял чашу с причастием и вслед за Бонифасио вошел в алтарь.
Женщина не подошла к причастию, и лицом к лицу он увидел ее лишь потом, у дверей своего дома. Она была старше, чем показалось сперва, и не так уж бледна.
— Здравствуйте, — сказала она. — Я миссис Мартин Синджон. — И подала руку.
— Здравствуйте. Вы раньше к нам не приходили.
— Я приезжая, в каньоне здесь ненадолго. Я остановилась в Лос-Охосе.
— Проходите в дом, пожалуйста.
Он провел ее через коридор в небольшую комнату, где стоял круглый черный стол и несколько стульев. Предложил ей сигарету, она отказалась. Сели.
— Прошу прощения, отче, за столь ранний визит — это, вероятно, час вашего завтрака, — но я хотела просить вас помочь мне в небольшом и неотложном деле. Ну и, конечно, хотела познакомиться с вами и присутствовать на литургии.
— О, разумеется, я очень рад. Я видел, как вы подъехали, и любопытствовал узнать, кто вы.
— Мы с мужем живем в Калифорнии, в Лос-Анджелесе… У вас здесь очень красиво. Я в ваших краях впервые.
— Впервые? Ну что ж, добро пожаловать. Bienvenido a la tierra del encanto[13].
— Небо такое синее. Я проезжала сейчас каньоном, и оно синело, как омут, очень тихий и глубокий.
— А ваш муж с вами?
— Нет. Ему пришлось остаться в Калифорнии. Он врач, ему непросто уехать от пациентов.
— О, разумеется. В Лос-Охосе я кое-кого знаю. Там у вас не родственники ли?
— Нет. Собственно, Мартин отправил меня сюда принимать минеральные ванны. У меня спина побаливает уже с месяц.
— Вода здешних источников считается весьма целебной.
— Да, — кивнула она.
На минуту она словно ушла в свои мысли. Солнце поднялось выше деревьев и било сейчас прямо в комнату, обращая крышку стола в диск яркого багрянистого света; в воздухе, пронизанном лучами, роились бесчисленные пылинки. За окном густо летали пчелы, по улице проезжали повозки — к реке, на поля. Лошади фыркали и встряхивались, чтобы упряжь легла удобней. В комнате веял сквознячок, свежий, чудесно прохладный.
Священник неназойливо разглядывал гостью, сам удивляясь тому, что ее внешность действует на него так сильно. Она была сейчас красивее, чем раньше, — почти прекрасна. Волосы у нее были длинные и темные до черноты; но при таком освещении, как сейчас, они отливали темно-каштановым. Слишком худощава, подумалось ему, и нос чуть длинноват. Но кожа чистая, прелестная, а губы и глаза подведены тщательно и умело. Она откинулась на спинку стула, скрестив не закрытые платьем ноги, стройные и выразительные. На ярком свету она опять казалась бледной, а в волосах переливались бронзой и серебром тончайшие беглые нити. Кисти рук были малы, гладки, белы; ногти покрывал бледно-розовый лак.
— Вы говорили — вам нужна помощь?
— Да. Вы не знаете кого-нибудь, кто мог бы порубить мне дрова? Я купила дрова, непоколотые. Я ведь в Лос-Охосе сняла дом — большой белый дом, расположенный ниже лесничества…
— Дом Беневидеса?
— Да. А в кухне простая плита, и к ней нужны дрова.
— Сколько же у вас дров?
— Там целая куча — простите, не знаю, как их меряют. Мне вчера привез один тамошний житель, но он занят на работе в горах, и для рубки у него нет времени. Я буду рада заплатить, сколько там надо… Я думала, может, кто из индейцев…
— Конечно. Здесь найдутся парни… Я спрошу у моего Бонифасио.
В разгар дня в городке — ни признака жизни. Улицы пусты и наги в белом солнечном блеске. Тень исчезает — уплощаются стены; даже дверные проемы и окна становятся плоскими, непроницаемыми. Воздух недвижен, и на улицах раскаленно белеет пыль. В этот час городок словно уходит под землю. Вся долина принимает цвет горячей пыли.
К полудню Авель вернулся в дедов дом, но старика не застал. Они еще не обменялись ни словом, ни жестом привета. Авель пришел голодный, но во рту было сухо и кисло, и похмельная эта оскомина притупила и прогнала голод. В тишине и зное опять стали одолевать мысли, и сидеть на месте было невмоготу. Он ходил взад-вперед по комнаткам, маленьким, голым, и стены были голые, чистые, белые. Под вечер он спустился к речке, берегом дошел до переправы. По кромке пахотной земли направился к длинной гряде холмов, к подножью красной месы. Когда в тени, легшей на предгорья, повеял первый ветерок вечера, Авель сел на откосе и оглядел зеленые и желтые лоскутья полей. Было видно, как внизу там, под солнцем, работают дед и другие. Ветер веял еле-еле, неся запах земли и зерна; и на минуту Авелю стало хорошо. Здесь он был дома, на родине.
24 июляВо вторник Авель пришел в дом Беневидеса. Он поколет дрова за три доллара. Анджела Синджон хотела было поторговаться, но в нем не чувствовалось ни малейшей сговорчивости, деловой уступчивости; он как бы отгородился от хозяйки наглухо и напрочь. Ей оставалось лишь отквитать ему потом за это. С улыбкой она стала глядеть сверху, в окно, как он рубит дрова.
Никогда еще она не видела труда такого истового. В работавших она привыкла замечать некое внутреннее сопротивление, неполную слитность действия и воли. А тут было иначе; Авель предался труду без остатка. Колун у него шел легко, удары были часты и сильны. Металл врубался глубоко в плоть дерева, оно раскалывалось и разлеталось. Авель работал, расставив широко ноги, повертывая, подавая корпус на замах и удар, напружив шею. Анджела вглядывалась, дивясь, в каждое его движение. Он подымал колун наискосок от пояса к плечу, правая ладонь скользила вдоль изгиба топорища к черному стальному клину; плечи поворачивались, заводя пружину позвоночника. Следовал момент тугого взвода — взмаха, замершего и нависшего в зиянье времени, а затем лавина всей телесной силы обрушивалась. Колун, блеснув, рубил, и дерево расседалось. Анджела перевела дух, пробормотала: «Вот как». В окно слегка тянуло ветром, шевеля ей волосы на висках. Солнце кропило серебром деревья сада; Анджелу объял тревожный, напряженный непокой.
Теперь, глядя и видя, она ощущала, что в этих ударах находит исход какая-то скопившаяся мука тщеты, обида, боль, о которой она и не подозревала. И, перестав уже глядеть, она все еще прислушивалась краем уха. За душным, влажным ароматом розовых лепестков светлел день, не заполненный ничем, кроме Авелева труда. Она примет ванну, почитает жития святых. Возможно, приляжет, подремлет. Все это можно делать под немудреную здешнюю музыку дня и ночи; вот и сейчас слышно гуденье пчел, темный плеск воды — и стук топора, мерный, неустанный.
Сойдя вниз, Анджела бродила по комнатам дома. Когда она оставалась одна в эту предвечернюю пору, то чувствовала себя как-то странно. В гаснущем свете дня она недоуменно задумывалась о себе. Начинали гореть щеки, кружиться голова; живо представив ребенка, растущего в ней, и обхватив руками снизу свой живот, она приближала дитя к сердцу, заговаривала с ним, и голос ее колебался, как пламя свечи. «Родной мой, — говорила она. — О мой родной», — и глядела, не несет ли ветер знаменья беды. Следила за птицами, торопливо чертящими небо, но птицы неизменно улетали, и небо становилось опять пустым и безнадежно вечным.
Стук топора отдавался в мозгу — тупой, короткий звук, возникающий снова и снова. Однажды она видела, как зверь прошлепал у воды, медведь или барсук. Ей бы хотелось дотронуться до мягкой морды медведя, до узких черных губ, до плоской большой головы. Хотелось бы закрыть рукой влажный черный нос, на миг сдержать горячее дыханье медвежьей жизни. Она вышла на веранду и села на каменные ступеньки. Авель рубил, нависая во взмахах. Каньон был высечен из теней. Лучи заката поднялись над садом, ушли к верху стены каньона и рдели там на скальной крутизне. Птичка колибри висела над мальвами; на сад ложились сумерки, стушевывая листья. Анджела вышла в легких, на босу ногу, туфлях, руки и колени ее были голы.
В каньоне подымался холодок, но она не ощущала свежести; ей было отчего-то жарко. Он глубоко всадил лезвие в чурбак и подошел к ней. Сжав губы, она выжидала.
— Смолистые, — сказал он наконец. — Гореть долго будут.
Взгляд его был совершенно безулыбочен, но голос негруб, ровно-приветлив. Для презрения он пока что не давал причин и поводов. Поразмыслив, она спросила:
— Заплатить вам сейчас?
Он подумал; но было ясно, что ему все равно.
