Этгар Керет - Семь тучных лет
Его товарищи по «Иргуну»[7] хотели, чтобы он попытался закупить для них оружие, и папа, наведя справки и задействовав кое-какие связи, оказался в самой южной точке Италии, откуда был виден сицилийский берег, – в Реджо-ди-Калабрия. Папа покрутился в компании местных мафиози и в конце концов убедил их продать ему винтовки, с которыми «Иргун» сможет воевать против британцев. У папы не было денег на съем квартиры, местные мафиози предложили ему бесплатно жить в их борделе – и, кажется, то был лучший период папиной жизни.
Героями папиных историй всегда были пьяницы и проститутки, и ребенком я очень их всех любил. Я еще не знал, кто такие пьяницы и проститутки, но умел распознавать волшебство, а папины истории всегда были полны волшебства и сопереживания. И вот сорока годами позже я совсем рядом с миром, где разворачивались истории из моего детства. Я пытаюсь представить себе, как мой девятнадцатилетний папа приехал сюда после войны, – сюда, где жизнь, несмотря на все проблемы и все темные переулки, излучает спокойствие и умиротворение такой удивительной силы. Легко вообразить, какими папе виделись новые знакомые из нелегального мира после всех ужасов и жестокости, с которыми ему довелось столкнуться на войне; они виделись ему счастливыми и даже человеколюбивыми. Вот он идет по улице, улыбающиеся люди желают ему доброго дня на медоточивом итальянском, и впервые в своей взрослой жизни ему не нужно бояться, не нужно скрывать, что он еврей.
Восстанавливая в памяти истории, которые папа рассказывал мне на ночь много лет назад, я понимаю, что дело там было не только в захватывающих сюжетах: эти истории должны были стать для меня важным уроком. Уроком о почти отчаянной потребности находить хорошее даже в самых неподходящих местах. Уроком о стремлении не столько приукрашивать реальность, сколько упорно искать ракурс, способный представить уродство в более выгодном свете – и тем самым породить нежность и участие к каждой оспине и каждой морщине на покрытом шрамами лице. И здесь, на Сицилии, откуда мой отец уехал шестьдесят три года назад, я стою перед множеством пустых стульев под прицелом пары дюжин требовательных глаз – и внезапно эта миссия перестает казаться невыполнимой.
Год третий
Спичечная война
Когда месяц назад в Газе начались бои[8], выяснилось, что у меня полно свободного времени. Беэр-Шевский университет, где я преподаю, оказался в пределах досягаемости хамасовских ракет, и ему пришлось закрыться. Но через пару недель университет открылся снова, и на следующий день я отправился в привычное полуторачасовое путешествие поездом из своего родного Тель-Авива в Беэр-Шеву. Половина студентов отсутствовала – в основном те, кто жил в центре страны, – зато пришла вторая половина, живущая в Беэр-Шеве. Бомбы на них валились бы по-любому, а бытующая в студенческой среде народная мудрость гласила, что университетские аудитории защищены лучше, чем общежития и спальные районы.
Когда я пил кофе в кафетерии, завыла сирена. Времени добраться до нормального бомбоубежища у меня не было; я и еще несколько человек забежали в ближайшую университетскую постройку – с толстыми стенами и почти без окон. Я оказался в компании нескольких испуганных студентов и хмурого лектора, который как ни в чем не бывало уселся на бетонные ступеньки доедать свой сэндвич. Кто-то из студентов сказал, что слышал вдалеке взрыв, а значит, можно спокойно выходить, но лектор, жуя, заметил, что иногда с территорий выпускают больше одной ракеты и поэтому хорошо бы еще несколько минут подождать. Собственно, пока мы ждали, я и узнал в одном из присутствующих Коби, чокнутого мальчика из моей рамат-ганской школы, которому так понравилось учиться в пятом классе, что он остался там на лишний год.
Теперь Коби было сорок два, и он совершенно не изменился. Не то чтобы он особенно молод, просто даже в младших классах Коби выглядел так, будто приближался к среднему возрасту, – толстая волосатая шея, сильное тело, высокий лоб и улыбчивое, но суровое лицо стареющего ребенка, уже успевшего кое-что узнать об этом дурацком мире. Задним числом следует заметить, что мерзкий школьный слух, будто Коби давно начал бриться, скорее всего, был правдой.
– Ничего себе! – сказал Коби, обнимая меня. – Ты вообще не изменился. – И прибавил для точности: – Даже рост совсем как в младших классах.
Мы поболтали о том о сем. Постепенно остальные набрались смелости выйти наружу, и мы с Коби остались одни.
– Эта ракета – прямо дар небес, – сказал Коби. – Представляешь, если бы не этот «кассам»[9], мы могли бы пройти мимо друг друга и не встретиться.
Коби сказал, что живет не здесь. Он приехал разведать, что да как. Теперь, когда Беэр-Шева оказалась в пределах досягаемости ракет, здесь возникли очень даже серьезные перспективы в смысле недвижимости. Цена на землю рухнет; государство выделит дополнительные разрешения на застройку. Короче, предпринимателя, который сейчас правильно разыграет свои карты, могут ждать великолепные возможности.
Последний раз мы виделись почти двадцать лет назад. Тогда над нами тоже летали ракеты – «скады», которыми Саддам Хусейн поливал Рамат-Ган. Коби все еще жил с родителями. Я как раз поехал к своим упрямым родителям, которые отказывались покинуть город. Коби пригласил меня и нашего друга Узи к себе домой и показал нам нечто под названием «Музей оружия и спичек». По стенам спальни, где он провел детство, была развешена впечатляющая коллекция оружия: мечи, пистолеты, даже кистени. Под ними стояли гигантская Эйфелева башня и гитара в натуральную величину, сделанные из спичек. Коби объяснил, что изначально музей был исключительно оружейный, но когда его посадили на восемь месяцев за попытку украсть гранаты для своей экспозиции, он провел тюремный срок с пользой: построил Эйфелеву башню и гитару и включил их в коллекцию.
В те дни Коби очень беспокоился, что иракский ракетный удар разрушит Эйфелеву башню, на постройку которой ушла большая часть его отсидки. Сегодня его спичечные творения все еще хранятся у родителей, но теперь Рамат-Ган вне досягаемости ракет и снарядов.
– В смысле Эйфелевой башни, – сказал Коби, – моя ситуация за последние двадцать лет значительно улучшилась. Насчет остального сомневаюсь.
В поезде из Беэр-Шевы я читал газету, забытую кем-то на сиденье. Там была заметка про львов и страусов в зоопарке Газы. Они страдали от бомбежек, плюс с начала войны зверей кормили нерегулярно. Командир бригады хотел организовать спецоперацию по спасению одного конкретного льва и переброске его в Израиль. Остальным животным предстояло позаботиться о себе самостоятельно. Другая заметка, поменьше и без картинки, сообщала, что число детей, погибших при бомбардировках Газы, достигло трехсот. Как и страусам, остальным детям предстояло самостоятельно о себе позаботиться. На уровне спичечной Эйфелевой башни наша ситуация действительно улучшилась невообразимо. Насчет остального я, как и Коби, сомневаюсь.
Шведские фантазии
Мой недавний визит на Гётеборгскую книжную ярмарку в Швеции начался нервно. За несколько недель до моего приезда в этот мирный городок (достойное пристанище самого большого парка развлечений в Северной Европе) здешний таблоид опубликовал статью, которая обвиняла Израиль в похищении внутренних органов палестинцев, убитых ЦАХАЛом[10]. В плане логики автору удалось совершить впечатляющий квантовый скачок: он связал недоказанные обвинения, выдвигавшиеся против израильской армии в начале 1990-х, с историей нью-йоркского рабби, торговавшего человеческими органами в 2009-м, как будто зазор в десять с лишним лет и несколько тысяч миль – совершенно незначительный пустяк. Статье не хватало только рецепта мацы с кровью христианских младенцев.
Этот абсурдный репортаж вызвал не менее абсурдную реакцию израильского правительства, потребовавшего у премьер-министра Швеции извинений за публикацию. Шведы, естественно, отказались, ссылаясь на свободу слова, – даже если в данном случае речь шла о прессе не самого высокого качества. Израиль немедленно применил оружие массового поражения, приберегаемое специально для столкновений подобного масштаба, – покупательский бойкот ИКЕИ. В эпицентре этой тщательно раздуваемой политической бури оказался ваш покорный слуга, встречающий Рош А-Шана среди своих благовоспитанных шведских читателей: они горячо благодарили его за рассказы, но при этом зорко следили, чтобы писатель, раздавая автографы, не воспользовался моментом и не утащил у них почку-другую.
Но главная шведская драма разыгралась, когда я осознал, что рискую не вернуться в Израиль до Йом-Кипура. В последние годы мне не раз случалось проводить праздники за пределами родины, и я, хоть и демонстрировал окружающим кислую страдальческую мину, должен признаться, что испытываю некоторое облегчение, когда День независимости проходит без воздушного парада самолетов ВВС, носящихся прямо над моей головой, а Шавуот – без тетушек и дядюшек, обиженных моим отказом прийти к ним на праздничный ужин. Но зато я изо всех сил старался оказаться в Израиле на Йом-Кипур. Каждый год, всю жизнь.
