Эдуардо Мендоса - Город чудес
В шестидесятые годы XIX века многочисленные группы анархистов, появившиеся и расцветшие пышным цветом во время борьбы за объединение Италии, приняли решение послать своих представителей в другие страны, чтобы они пропагандировали учение анархизма и обращали как можно больше людей в свою веру. В Испанию, где анархистские идеи были давно известны и пользовались большой популярностью, был заслан человек по имени Фоскарини. Однако испанские полицейские, действуя заодно с французскими, в нескольких километрах от Ниццы задержали поезд. Войдя в вагон, они скомандовали:
– Не двигаться! – и направили на пассажиров дула карабинов. – Кто из вас Фоскарини?
Все пассажиры в едином порыве подняли одну руку вверх.
– Я Фоскарини, и я Фоскарини, – выкрикивали они один за другим: для них не было большей чести, чем назваться именем своего кумира, которого они почитали апостолом.
Единственным человеком, не произнесшим ни слова и не поднявшим руки, был сам Фоскарини. Длительные годы подполья научили его скрытности и притворству; вот и сейчас он равнодушно смотрел и окно и весело посвистывал, словно все происходящее в поезде не имело к нему ни малейшего отношения. Тем не менее его собственное хитроумие сыграло с ним злую шутку, и полицейские легко его опознали. Фоскарини выволокли из поезда, раздели до нижнего белья, связали веревкой и положили поперек пути, головой и ногами на рельсы.
– Скоро пойдет девятичасовой экспресс и сделает из тебя отбивную, – сказали ему полицейские. – Ты кончишь свою жизнь, как нарезанная к столу сосиска, Фоскарини, – повторяли они снова и снова с дьявольской ухмылкой.
Один из полицейских натянул на себя его одежду и сел вместо него в поезд. Когда пассажиры увидели его, то подумали, что Фоскарини смог каким-то образом отделаться от своих похитителей. Вагон захлебнулся громогласными «Виват!» и «Браво!». Меж тем мнимый Фоскарини улыбался и преспокойно записывал имена тех, кто громче и горячее всех славил его имя. Появившись в Испании под видом знаменитого анархиста, он стал подбивать людей на бессмысленное насилие в целях обострения обстановки, настраивать их против рабочих и оправдывать репрессивные меры правительства.
– Это был agent provocateur, провокатор, – сказала Дельфина.
Почти одновременно в Барселоне высадился человек, который по своим взглядам был полной противоположностью обоим Фоскарини. Его звали Конрад де Уирд, и в Соединенных Штатах он был широко известен как спортивный репортер. Родился он в Южной Каролине, в семье землевладельца с аристократическими замашками. Во время Гражданской войны между Севером и Югом его семья потеряла все состояние, включая земли и рабов. Испытывая особую склонность к журналистике, Конрад де Уирд пытался заработать ею на жизнь в Балтиморе, Нью-Йорке, Бостоне и Филадельфии, но нигде не смог пробиться, потому что южанину, каковым он и являлся, были заказаны все ходы и выходы, кроме маленькой лазейки в спортивную хронику. Он лично знал многих знаменитых людей своего времени, таких, как Джейк Килрейн и Джон Л. Суливан, однако в общем и целом его репортерская жизнь барахталась в мутных водах сточных канав. В середине прошлого века спорт был лишь поводом для того, чтобы держать пари и давать волю самым низменным инстинктам. Де Уирд курировал петушиные, собачьи и крысиные бои да еще так называемые смешанные, где выставлялись быки против собак, собаки против крыс, крысы против свиней. Также он должен был присутствовать на боксерских поединках, изнурительных и кровавых, которые длились подчас до восьмидесяти пяти раундов и, как правило, завершались стрельбой. В конце концов он пришел к выводу, что человек, подобно зверю, по сути своей лишен всякого милосердия, что лишь воспитание чувства гражданского долга может изменить его природу и преобразить в существо, более или менее приемлемое для общества. Движимый этим убеждением, де Уирд покинул мир спорта и на деньги еврейских ростовщиков, исповедовавших либеральные взгляды, занялся основанием рабочих объединений. Конечной их целью были взаимное просвещение и культ искусств, особенно музыки: он хотел сплотить рабочих вокруг хорового пения. «Может, хоть это отвлечет их от крысиных боев», – думал он. Жил де Уирд бедно и все, что зарабатывал, направлял на создание и финансовую поддержку хоров. Постепенно в коллективы проникли гангстеры, основательно там окопались и начали вербовать хористов в группы боевиков. Чтобы убрать с дороги де Уирда, его послали в Европу искать сторонников. Будучи осведомленным о существовании так называемых Хоров Клаве[11], он высадился в Барселоне в 1876 году, как раз в День Вознесения. Здесь де Уирд столкнулся с фанатичными единомышленниками мнимого Фоскарини, которые поддерживали безжалостное убийство детей у дверей школ. Это произвело на него гнетущее впечатление. Еще одним интересным персонажем, – продолжала рассказывать Дельфина, – является Ремедиос Ортега Ломбрисес по прозвищу Заноза. Эта несгибаемая синдикалистка работала на табачной фабрике в Севилье. Круглая сирота, она с десяти лет взвалила на себя бремя забот по воспитанию восьми младших братьев. Двое умерли от болезней, а остальных она тянула, выбиваясь из последних сил, да еще между арестами умудрилась нарожать одиннадцать детей от семерых отцов. Скручивая и упаковывая сигары, Заноза одновременно набиралась теоретических знаний в области экономики и социологии. Дело происходило следующим образом: каждая работница за день должна была выдать определенное число табачных изделий, поэтому одну из них освобождали от труда и распределяли между робой ее норму выработки, чтобы она могла читать остальным вслух. Так они изучили работы Маркса, Адама Смита, Бакунина, Золя и многих других. Убеждения Занозы отличались большей нетерпимостью по сравнению с взглядами де Уирда, но меньшей категоричностью, чем у итальянцев, которые культивировали свободу личности. Она призывала не к разрушению фабрик – это, по ее мнению, могло ввергнуть страну в абсолютную нищету, – а всего лишь к их захвату и обобществлению. Разумеется, каждый лидер имел своих последователей, но надо заметить, что разные группы заговорщиков испытывали взаимное уважение, как бы ни были глубоки их теоретические расхождения. Они в любой момент были готовы к сотрудничеству, к выступлению единым фронтом, старались оказать друг другу поддержку и никогда не конфликтовали между собой. С самого начала злейшим их врагом был социализм во всех его проявлениях, хотя иной раз бывало трудно отличить одну доктрину от другой, – закончила свои поучения Дельфина.
Пока длилось это наивное, полное явных противоречий и нестыковок повествование, ее желтые зрачки светились безумием, показавшимся Онофре если не привлекательным, то уж наверняка сродни чему-то колдовскому, хотя он не мог объяснить толком почему. Девушка держала в руках свечу, высоко подняв ее над головой, точно факел, не обращая внимания на горячий воск, который стекал по руке и капал на пол. Ореол мерцающего света, рубашка из грубого полотна, падавшая свободными складками, – все это придавало ей вид пролетарской Минервы. Наконец кот проявил признаки нетерпения, и Дельфина прервала свои разглагольствования.
– Об остальном, если ты примешь мои условия, узнаешь потом, – сказала она. Онофре поинтересовался, что именно он должен делать. – Самое главное – внедрять в умы людей Идею, бить во все колокола, чтобы разбудить спящие массы. Ты новичок в Барселоне, – заключила девушка, – никто тебя не знает, ты очень молод и кажешься мне искренним. В общем, можешь послужить делу и попутно заработать немного денег, я подчеркиваю, немного, поскольку сами мы бедны, но на пансион тебе хватит. Видишь, мы не утописты, как некоторые думают, и понимаем – люди должны на что-то жить. Ладно, каков будет твой ответ?
– Когда начинать? – спросил Онофре.
Хотя он и не питал особых иллюзий по поводу услышанного, вмешательство Дельфины обещало ему некую передышку в череде напастей, свалившихся ему на голову.
– Завтра утром ты пойдешь на улицу Мусго в дом номер четыре, – сказала Дельфина, понижая голос до шепота. – Там спросишь Пабло. Это не мой парень, но он уже знает о тебе, ждет тебя и все подробно расскажет. Будь разумным, осмотрительным и, прежде чем войти в дом, проверь, нет ли за тобой хвоста; помни – за нами следит полиция. А по поводу моего отца и платы за неделю – не беспокойся. Я все улажу. Вельзевул, пойдем.
Не сказав больше ни слова, она задула свечу, и комната погрузилась во мрак. Онофре почувствовал, как кот спрыгнул с живота, и услышал мягкое постукивание его когтей по каменным плитам. Потом увидел сверкающие глаза этого страшного зверя у выхода. Дверь тихонько затворилась.
3
Хорошенько порасспросив прохожих, Онофре узнал, что дом по адресу, который дала ему Дельфина, находился в поселке Пуэб-ло-Нуэво сравнительно недалеко от Барселоны. Туда ходила запряженная мулами конка, но она стоила целых 20 сентимо, а так как у Онофре не было ни единого, ему пришлось шагать по шпалам на своих двоих. Улица Мусго, унылая и безлюдная, шла вдоль ограды неосвященного кладбища, где хоронили самоубийц. Там было полно бродячих собак с изъеденной паршой шерстью и заостренными от голода мордами – они рыскали по ночам между могилами в поисках еды. Накануне прошел дождь, небо набухло тучами и давило на землю, воздух был
