Мари-Од Мюрай - Oh, Boy!
— Вот слушайте, история совершенно идиотская, — сказал Симеон. — Бартельми запутался в собственном вранье, пытаясь убедить своего дружка, что мы ваши дети.
Сжато и предельно ясно Симеон обрисовал ситуацию и успокоил молодую женщину. Потом спросил:
— Что это у вас на лбу?
— О, ничего. Я просто ударилась…
— О вытяжку? — подсказал Симеон. — Нет, эту выдумку вы уж оставьте мне.
Соседка внимательно посмотрела на странного мальчика. В глазах за круглыми очками было столько сострадания, что она закрыла лицо руками и расплакалась.
— Не плачьте, не надо, — попросил Симеон, сам чуть не плача.
Столько раз он наблюдал, как плачет мать, думая, что он не видит.
— Он меня выставил за дверь, — всхлипывала несчастная женщина. — Сказал, вали отсюда, иди на панель, там тебе самое место. Я не знаю, куда идти.
— Идите в комиссариат.
— Ой, нет, он меня убьет!
Женщина нервно утирала слезы.
— Вы еще совсем ребенок, — сказала она. — Не надо вам в это вникать.
— Как вас зовут?
— Эме.[3]
Симеон невольно улыбнулся.
— Да, конечно, звучит смешно, — всхлипывая, признала Эме.
— А меня зовут Симеон. Хотите, пойдем в комиссариат вместе?
Эме уставилась на удивительного мальчика.
— Нет-нет, — наотрез отказалась она. — Это мои проблемы.
Потом, видя, как болезненно реагирует Симеон на ее синяк, погладила его по плечу.
— Да вы не расстраивайтесь так. Не первый раз ссоримся. Все образуется.
Ему хотелось сказать: «Только не пейте „Крота“!» Но он не решился и просто кивнул ей.
— Эме, можно, я попрошу вас об одной услуге? — сказал он. — Сделайте вид, что вы наша мать, и уведите нас. Надо выручать Барта.
Немного погодя Эме вернулась в гостиную, прикладывая ко лбу резиновую перчатку со льдом и мило улыбаясь.
— Ну вот, — сказала она, — теперь уже лучше. Ох эта вытяжка, надо будет ее перевесить. Извините за беспокойство, г-н Морлеван.
— А ключи? — спросила Венеция, которой нужно было, чтобы история имела конец.
— Да ты ничего не поняла! Мама их нашла, завалились за подкладку пальто, — не растерялся Симеон, которого сейчас никто не смог бы застать врасплох. — Пошли, девочки!
— Куда? — в один голос спросили сестры.
— В кино! — ответил Симеон и сделал им страшные глаза.
Моргана повернулась к Эме и очень натурально взвизгнула:
— Ой, супер! Спасибо, мамочка!
Симеон по праву гордился сестрой.
Дети Морлеван в самом деле пошли в кино. Симеон выбрал старый недублированный фильм с братьями Маркс. Моргана весь фильм вслух читала сестренке субтитры на радость взрослым зрителям. Когда они вернулись к Бартельми, было почти шесть вечера и Лео уже ушел. На кухне Барт снова поймал брата за рубашку.
— Слушай, вы не рассказывайте социальной сотруднице, что сегодня было, ладно? Настучит ведь. Доложит судье, а та… знаю я ее. С виду милая такая, а сама зверь. Будет на меня ругаться.
Инфантильность старшего брата лишила Симеона дара речи.
— Что это с тобой? — вдруг вскрикнул Барт, испуганно отшатнувшись.
У Симеона пошла носом кровь. Ни с того ни с сего.
— Oh, boy, я не выношу вида крови, — простонал Барт, бессильно привалясь к стене. — Сейчас в обморок упаду.
Симеон достал из кармана платок и зажал нос, чтобы остановить кровь. Ему было немного стыдно. Такое с ним случалось иногда с тех пор как… Ну, с тех пор.
— Перестало? — спросил Барт умирающим голосом через некоторое время.
Братья снова стояли лицом к лицу.
— Извини, — буркнул Симеон.
— Да нет, это ты меня извини…
Барт неуверенно протянул руку, чтобы последний раз разгладить Симеону воротник. И только тут заметил, какой у его брата изможденный вид.
— Тебе не кажется, что у тебя проблемы? — заикнулся было он.
— Нет. Это у тебя проблемы.
Глава четвертая,
в которой братству угрожает опасность
Образ Венеции теперь неотступно преследовал ее. Вот маленькая девочка входит в кабинет судьи, вот обвивает ручками шею Бартельми, целует его. Каждый раз те же кадры, и каждый раз та же мука. Эта девочка — это была ее малышка, та, в которой жизнь отказала ей. Жозиана хотела ее. Хотела всем нутром.
— Так что вы решили с опекой? — спросила она у Лоранс, стараясь не дать голосу дрогнуть.
В этот четверг, 20 января, Жозиана Морлеван сама попросила судью о встрече. По тому же адресу, в том же кабинете. Только вот она была уже не та.
— На данный момент мы предложили стать опекуном Бартельми, и он, кажется, склонен согласиться.
«Она называет его Бартельми», — немедленно отметила Жозиана. Жало ревности впилось ей в сердце. Почему все так любят Бартельми?
— Уверены ли вы, что это наилучший выбор? — голос у Жозианы предательски задрожал.
— Проблема в том, что выбора-то нет, — призналась Лоранс.
— А если бы я предложила себя?
Судья подняла брови. Глядите-ка, врач из престижного района передумала. Скоро у детей Морлеван отбоя не будет от опекунов. Однако Лоранс не забыла особый интерес Жозианы к маленькой Венеции.
— Вариант с разлучением детей даже не рассматривается, — напомнила она. — Они на редкость дружны.
— Это и меня чрезвычайно тронуло, — солгала Жозиана. — Хотя сначала меня пленила в основном маленькая Венеция, она такая…
Ей снова представилась Венеция на коленях у Бартельми, и дыхание перехватило от боли.
— …такая непосредственная, — закончила она, взяв себя в руки. — Но старшие зато показались мне очень…
Она отчаянно искала какого-нибудь лестного определения. Показались-то они ей невзрачными и нелепыми.
— …очень своеобразными, — заключила она твердо.
— Симеон — особо одаренный, — сказала судья с такой гордостью, словно это была и ее заслуга. — Я виделась с директором его лицея, г-ном Филиппом. Он уверен, что Симеон получит степень бакалавра с отличием. И это в четырнадцать лет!
— Удивительно! — восхитилась Жозиана, догадавшись, что г-жа судья неравнодушна к интеллектуальным достижениям. — А средняя сестра?
— Моргана? Она выводит из терпения свою учительницу, постоянно поправляя ошибки, которые та делает на доске.
Жозиана Морлеван рассмеялась, и смех разрядил атмосферу. Почувствовав это, г-жа офтальмолог решила пойти ва-банк: довериться судье как женщине.
— Я должна признаться вам, г-жа судья. У меня такое чувство, что само провидение послало мне этих детей. Вот уже три года мы с мужем пытаемся завести ребенка. Даже прибегли к искусственному оплодотворению. Но увы…
Лоранс склонила голову над досье. Ей-то беременность не грозила, не от шоколада же «Нестле».
— Мне тридцать семь лет, — продолжала Жозиана. — Время уходит…
Лоранс было тридцать пять.
— Понимаю, — холодно сказала она. — Но Барт более близкий родственник детям.
«Барт, она называет его Бартом!» Жозиана чуть ногами не затопала. Почему все больше любят брата? Так было с самого детства, с тех пор, как он влез между нею и матерью. Мать тоже его больше любила. Он всегда был всеобщим любимцем.
— А все-таки, г-жа судья, вы достаточно хорошо себе представляете, что такое Бартельми?
Давняя злость прорвала плотину, унося куда-то далеко пуловеры от Родье и хорошие манеры.
— Он ведь педераст, который снимает себе дружков в ночных клубах! Вы отдаете себе отчет, какой это пример для детей?
Лоранс все более непреклонно поджимала губы. Никто не смеет навязывать ей решения.
— Мадам, — ледяным тоном отрезала она, — я руководствуюсь интересами детей Морлеван. Ничего другого я не принимаю во внимание.
— Ну-ну, а вы не думали о том, что Бартельми попросту опасен для несовершеннолетних?
Намек был гнусный.
— Не говорите потом, что я вас не предупреждала, — заключила Жозиана. — Я, со своей стороны, тоже руководствуюсь интересами детей.
Она вышла, оставив судью, все это время не притрагивавшуюся к шоколаду, в состоянии жесточайшей ломки.
Но встреча ничего не дала. Она только настроила против себя судью. Оставалась социальная сотрудница.
— Я, должно быть, произвела на вас плохое впечатление при нашей первой встрече, — сказала Жозиана Морлеван, усаживаясь напротив Бенедикт.
Они договорились встретиться в одном из ресторанчиков XI округа.
— Да-да, знаю, я бываю невыносимой, — продолжала Жозиана. — Но у меня было чувство, что на меня оказывают давление. Я по натуре очень независима.
Бенедикт кивнула. Она и сама была такая.
— Но я не бесчувственная. Эта ужасная трагедия, которую сейчас переживают дети, глубоко меня взволновала, — добавила Жозиана. — Мне бы хотелось им как-то помочь.
Бенедикт попалась в ловушку. Добрые чувства — это была ее епархия. Она улыбнулась Жозиане.
