Николя Барро - Ты найдешь меня на краю света
Вы вправе спросить меня, кто я такая. Этого я не открою. Пока, во всяком случае.
Ответьте же мне, Ловелас, и постарайтесь выяснить это сами. Не исключено, что Вас ждет любовное приключение и скоро Вы станете счастливейшим мужчиной, какого когда-либо знал Париж.
Но должна предупредить, дорогой Дюк, заполучить меня Вам будет непросто.
Итак, я вызываю Вас на самую нежную из всех дуэлей и с нетерпением жду Вашего ответа. (Я дам отрубить себе палец, если Вы откажетесь!)
С наилучшими пожеланиями, Принчипесса.[15]4
«Неподражаемое смущение» — вот слова, наиболее точно описывающие мое состояние после чтения письма.
Я ничего вокруг не замечал: ни таксиста, который, дважды повторив «приехали, месье», раздраженно ждал моей реакции; ни господина Тана, с чисто восточной невозмутимостью целых десять минут высматривавшего меня на платформе с китайским фонариком в руке. Не оценил я и замечательного обеда, которым мой гость потчевал меня в «Ле Белье», моем любимом ресторане на улице Изящных Искусств, с бархатными красными креслами, настоящей дворцовой обстановкой и блюдами, которые, при всей своей незамысловатости, каждый раз оказывались очень вкусными.
В тот день нам, как всегда, предложили «мясо», «рыбу»; «овощи» и «десерт». Один раз я даже выбрал на закуску обычное «яйцо» и нашел это блюдо довольно изысканным.
Мой китайский друг отдал должное простоте и убедительности ресторанного меню, затем рассказал о стремительно развивающемся рынке предметов искусства в Стране Улыбок и своем последнем приобретении в одном бельгийском аукционном доме. Месье Тан был, что называется, «коллекционером до мозга костей», и мне следовало многое намотать на ус. Однако вместо этого я рассеянно ковырял вилкой свои «овощи» и размышлял о том, почему не все в жизни так просто, как меню в ресторане «Ле Белье».
Снова и снова я возвращался мыслями к загадочному листку, который сейчас, сложенный вчетверо, лежал в кармане моего пиджака. Никогда еще я не получал такого послания, в равной степени провокационного и трогательного, повергшего меня, выражаясь языком Принчипессы, «в неописуемое смятение».
Кем же, черт возьми, была эта Принчипесса, обещавшая мне любовные приключения, наставлявшая меня, как маленького мальчишку, и «с наилучшими пожеланиями» ожидавшая от меня ответа? Когда месье Тан, с извинениями и поклонами, удалился в туалет, я не упустил возможности еще раз взглянуть на письмо в небесно-голубом конверте. Я снова погрузился в текст, ставший мне до того знакомым, будто я написал его сам.
Рядом что-то шаркнуло по полу, и я вздрогнул, как вор, застигнутый с поличным. Месье Тан подкрался бесшумно, как тигр, и выдвинул свое кресло. Я растерянно улыбнулся, снова сложил листок и засунул его в карман рубашки.
— О, простите, пожалуйста, — расстроился мой гость, заметив мое смущение. — Я не хотел вам мешать. Прошу вас, продолжайте.
— Нет-нет, — возразил я, улыбаясь как полоумный. — Это… моя мама написала… Семейный праздник…
Я чувствовал себя идиотом, но тут милосердный Боже послал мне официанта, который спросил, не желаем ли мы чего-нибудь еще.
Заказав десерт, которым оказалось мороженое крем-брюле, я заставил себя вернуться к беседе с предупредительным китайцем.
Пока я с восхищенным видом выслушивал его доклад о тюльпаномании в Голландии семнадцатого века (как мы вообще вышли на эту тему?), мысли крутились вокруг личности прекрасной незнакомки. Эту женщину я должен знать, а уж она меня знает наверняка. Но откуда?
Боюсь показаться нескромным, но в моей жизни было много женщин. Я флиртовал с ними и вел научные дискуссии, работал, смеялся, сидел с ними в кафе, а иногда и спал. Однако, как ни старался, не мог понять из письма, кем же была его своенравная отправительница. А в том, что у нее сложный характер, я уже нисколько не сомневался.
Внизу оборотной страницы я обнаружил электронный адрес: [email protected] com.
Час от часу все загадочнее. Меня уже начинала раздражать вся эта таинственность, когда, вспомнив текст письма, я снова поддался его очарованию.
— Месье Шампольон, где вы? — услышал я голос Тана. — Я только что спросил вас, как дела у Солей Шабон, а вы ответили мне: «Хмм… да, да…»
О боже, я должен наконец взять себя в руки!
— Да-да… проклятая головная боль… — ответил я, схватившись за лоб. — В такую погоду меня всегда клонит в сон.
На улице светило нежаркое майское солнце, и небо было на редкость ясным.
Тан удивленно поднял брови, однако воздержался от комментариев.
— Ну и как там Солей? — переспросил он. — Вы ведь должны знать эту юную художницу с Карибских островов.
Последнее напоминание свидетельствовало о его недоверии к моим коммуникативным способностям.
— Ах, Солей! — Я несколько вымученно улыбнулся и вспомнил, что сегодня (как, уже сегодня?) обещал заглянуть к своей темнокожей знакомой. — Солей переживает настоящий творческий взрыв. — Вспомнив бессонную ночь, я понял, что недалек от истины. — В июне у нее вторая выставка, вы будете?
Тан кивнул, улыбаясь, и я попросил счет.
В «Южной галерее», где нас встретили Марион и Сезанн, Тан настойчиво требовал показать ему новые картины, отпуская комментарии от «ошень карашо» до «проста сюпер». После утомительной беседы китаец, погрузив несколько проспектов в серебристый кейс на колесиках, отправился наконец в «Марронье», маленький уютный отель, расположенный неподалеку от моего дома на улице Жакоб и одинаково симпатичный как европейцам, так и азиатам.
Это был настоящий райский уголок! Тихое местечко в самом сердце квартала Сен-Жермен. Внутренний двор благоухал розами, а в центре журчал старинный фонтан. Вдобавок ко всему, романтически настроенные постояльцы могли в это время года с третьего этажа любоваться шпилем церкви аббатства Сен-Жермен-де-Пре. Правда, при условии не очень высокого роста.
Номера украшали тканые обои и антикварная мебель. Однако сами комнатки были довольно тесными. Не для страдающих клаустрофобией и не для американцев со Среднего Запада, поскольку при росте свыше метра восьмидесяти комфортного отдыха посетителю никто гарантировать не мог.
Лично я далек от подобных проблем. Однако несколько лет назад я допустил ошибку, направив в этот отель Джейн Хэстман вместе с ее новым двухметровым супругом. До сих пор Боб, привыкший один занимать двуспальную кровать, с ужасом вспоминает свою «колыбельку Белоснежки в романтическом логове семи гномов».
Вздохнув, я устроился на белом диване и принялся почесывать Сезанну затылок. Минувшая бессонная ночь уже вовсю давала о себе знать. В последние несколько часов я почти не принимал участия в дискуссиях, какими бы оживленными и интересными они ни были. Десять минут назад за Марион заехал ее мотоциклист, и я впервые остался в тишине. Третий раз за сегодняшний день я извлек из кармана письмо Принчипессы и развернул его.
А потом я позвонил Бруно.
Три вещи необходимы мужчине, когда его жизнь заходит в тупик: бокал красного вина, добрый приятель и любимый кабак.
Я не стал ничего ему объяснять. Сообщил только, что надо выпить и что мне нужно кое о чем рассказать.
— Дай мне час, — ответил он.
Одна только мысль об этом крупном, уверенном в себе человеке в белом халате навевала на меня покой.
Бруно — врач, вот уже семь лет как влюбленный в свою жену Габриэль, и восторженный отец трехлетней дочери. На работе он вправляет сломанные носы и корректирует слишком большие, а также разглаживает испещренные морщинами лбы парижских дам инъекциями ботокса. В остальное время он страстный садовод, ипохондрик и специалист по теории заговоров. Он живет с семьей в доме с приусадебным участком, имеет хорошую практику на площади Сен-Сюльпис и так же мало интересуется современной живописью, как и литературой.
И еще он мой лучший друг.
— Спасибо, что откликнулся, — сказал я, открывая дверь спустя час.
— Рад тебя видеть. — Бруно похлопал меня по плечу и смерил профессиональным взглядом. — Мало спишь и, похоже, навеселе. — Таков был его диагноз.
Пока я надевал плащ, Бруно листал лежавший на журнальном столике каталог выставки Ротко.
— И что ты в этом находишь? — недоумевал он, качая головой. — Два красных прямоугольника — такое и я могу нарисовать.
— Бога ради, — усмехнулся я, подталкивая его по направлению к выходу, — занимайся лучше своими носами. В любом случае о картине имеет смысл судить, когда стоишь перед ней и чувствуешь, что с тобой что-то происходит. Сезанн, ко мне!
Я вышел на улицу, захлопнул дверь галереи и опустил железную решетку.
— Чушь! Что может со мной сделать красный прямоугольник? — презрительно фыркнул Бруно. — Я еще понимаю — импрессионисты, но вся эта современная пачкотня!.. Интересно, как ты вообще определяешь, что здесь искусство, а что нет?
