Эльза Моранте - La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет
Против Англии Гитлер ведет воздушную войну, осуществляя непрерывные бомбардировки и тотальное разрушение дорог, портов, сооружений, городов. Появляется новое словечко — «ковентрировать»: от названия английского городка Ковентри, превращенного в пыль немецкими бомбами. Террористическая война, длящаяся безо всяких перерывов для подавления сопротивления британцев, не достигает, однако, желаемого эффекта.
Тем не менее, военные действия на западных фронтах не отвлекают все же Гитлера от его прочих, строго секретных планов начать вскоре действия на Востоке против Советского Союза. Эти проекты требуют одновременно уничтожить неполноценную славянскую расу и стереть с лица земли призрак коммунизма. Но и здесь фюрер недооценивает ресурсы противника, не говоря уже о риске, связанном с этой операцией.
Заключается трехстороннее соглашение между Германией, Италией и Японией. Оно имеет целью установить «империал-фашистский порядок» во всей Евразии. К соглашению примыкают Венгрия, Румыния, Болгария, Словакия и Югославия.
Осень и зима 1940Неожиданна агрессия Италии против Греции, которую правительство представляет как «приятную прогулку». Это плохо рассчитанное предприятие оборачивается катастрофой для итальянцев; обращенные в бегство греками, они беспорядочно отступают, они лишены всякой материальной поддержки, и зима застигает их в горах Эпира.
А в Северной Африке итальянские гарнизоны с трудом обороняются против британских частей, натренированных для действий в пустыне…
1
В один из январских дней
1941 года
некий немецкий солдат
проходил через квартал Сан Лоренцо,
что в Риме.
По-итальянски он знал
едва ли четыре слова,
о мире же знал немного,
а то и не знал ничего.
Имя его было Гюнтер.
Фамилия до нас не дошла.
В один из дней января 1941 года по улице шел немецкий солдат. Он наслаждался несколькими часами увольнения. Он один бродил по кварталу Сан Лоренцо в Риме. Было около двух пополудни, а в этот час, как известно, на улице мало кого встретишь. Да никто из прохожих и не смотрел особенно на солдат, потому что немцы, хоть и являлись товарищами но оружию своих братьев-итальянцев и участвовали вместе с ними в мировой войне, не очень-то были популярны в окраинных пролетарских районах. Солдат этот не отличался ничем от других солдат-немцев — он был высок, белокур, его осанка выдавала обычный дисциплинарный фанатизм, а в том, как была надета пилотка, сквозило вполне объяснимое армейское ухарство.
Разумеется, тот, кто принялся бы его рассматривать, уловил бы и кое-что характерное. Ну, например, совершенно не в лад с воинственной походкой во взгляде его сквозило отчаяние. Лицо солдата выражало удивительную незрелость, а ведь росту в нем было не меньше метра восьмидесяти сантиметров — по крайней мере, на первый взгляд. А мундир — вещь пресмешная для солдата рейха, в особенности в эту первую военную пору — хотя и совсем новенький, плотно прилегающий к худенькому телу, был явно коротким в талии и в рукавах, обнажая неуклюжие, крупные и как бы наивные, запястья крестьянина или плебея.
Да и в самом деле, ему довелось вытянуться словно бы невпопад, в течение последнего лета и осени. При этом, в стихийном буйстве роста, лицо, забыв о времени, осталось таким же как и раньше и словно бы обвиняло его в том, что он не обладает минимальной солидностью, необходимой для его ничтожного чина. Он был самым обыкновенным новобранцем последнего военного призыва. И до тех пор, пока ему не приказали исполнить свой воинский долг, он безвыездно жил с братьями и матерью в родном баварском домишке в окрестностях Мюнхена.
А если говорить точнее, то местожительством его была затерянная в полях деревушка Дахау, та самая, что позже, когда война будет на исходе, станет широко известной потому, что рядом с нею окажется концлагерь, и в нем будут вестись некие биологические эксперименты… Но в ту пору, когда мальчишка подрастал в своей деревне, эта адская живодерная машина была еще в стадии начальных испытаний и строго засекречена. По соседству и даже за границей о ней ходили хвалебные отзывы, ее принимали за образцовый санаторий для умственно отсталых… В те времена в лагере содержалось то ли пять, то ли шесть тысяч «отдыхающих», но потом он год от года все расширялся. Напоследок, в 1945 году, оказалось, что в нем умертвили 66 428 человек.
Однако же личный опыт нашего солдата не мог простираться до постижения этого неслыханного будущего, и в отношении прошлого он тоже был небогат, да и в рамках настоящего оставался неполным и узким. Для него Дахау, родная деревня в Баварии, означала единственно светлую, пахнущую семейным уютом точку в прихотливой пляске судьбы. Кроме деревни он, пока не стал воякой, бывал только в Мюнхене, ближайшем городе, где ему давали кое-какую электромонтерскую работу и где недавно пожилая проститутка научила его, как нужно любить женщин.
Зимний день в Риме выдался облачным и ветреным. Накануне кончились святки, после которых все прежние праздники «собирают манатки», а всего несколько дней тому назад он закончил свой рождественский отпуск, проведя его дома с семьей.
Имя его было Гюнтер. Фамилия так и осталась неизвестной.
Его выгрузили в Риме утром и дали ему отдохнуть несколько часов — шла подготовка к передислокации в конечную точку. Эта точка была известна нескольким лицам в главном штабе, но в войсках ее никто не знал. Среди бывалых солдат его подразделения доверительным полушепотом сообщали, что таинственной целью была вроде бы Африка, где предполагалось разбросать гарнизон для защиты колониальных владений союзной Италии. Это известие его наэлектризовало, появилась перспектива пережить настоящее, вполне экзотическое приключение.
АФРИКА! Для человека едва подросшего, который пока что совершал путешествия только на велосипеде да на автобусе, идущем в Мюнхен, такое название о чем только ни говорит!
АФРИКА! АФРИКА!
…Больше тысячи солнц, и десять тысяч тамтамов,
дзанц, тамтам, баобаб, ибар!
Тысяча барабанов и десять тысяч сверкающих солнц
на хлебных деревьях, на деревьях какао!
Апельсины красные, зеленые, желтые,
обезьяны играют в футбол плодами кокоса.
А вот главный шаман, Мбунумму Рубумбу,
под зонтиком из попугаячьих перьев!!!
Вот и белый разбойник, он едет на буйволе,
что топчет Драконовы горы и горы Атласа.
Дзанц, тамтам, баобаб, ибар!
Топчет в туннелях, пробитых в приречных лесах,
где на нас муравьеды готовы напасть!
Там есть хижина: в ней серебра и алмазов полно,
и прямо на крыше там страус выводит птенцов.
Там пущуся я в пляс вместе с охотниками за черепами,
а гремучую змею я в момент заколдую.
Апельсины там красны, зелены и желты,
высплюсь я в гамаке на холме Рувенцори,
в крае, где этих холмов, поди ж ты, несколько тысяч.
Львов и тигров я буду хватать как простейших зайчишек.
Я в каноэ помчусь по реке среди гиппопотамов —
десять тысяч тамтамов и целая тысяча солнц!
Крокодилов я прочь расшвыряю как ящериц
и в озере, что зовется Угами,
и даже в реке Лимпопо!
…Эта высадка в Италии была его первой заграничной поездкой, и уже она могла служить ему завидным авансом — так она будила любопытство, так возбуждала нервы. Но при пересечении германской границы его захватила ужасная, пугающая одиночеством меланхолия. И тут оказалось, что характер его вовсе не сформировался, что он полон противоречий. В самом деле, с одной стороны, мальчишка жаждал приключений, а с другой стороны, он, сам того не зная, оставался домашним ребенком. Он то обещал себе, что непременно совершит что-нибудь сверхгероическое, достойное его фюрера, то подозревал, что война — это что-то вроде невнятной алгебры, в которой смыслят только главные штабы и которая ему не нужна никоим образом. В одно и то же время он чувствовал, что готов на кровопролитие и жестокость, и при этом в продолжение всего путешествия не переставал вспоминать с горьким сочувствием мюнхенскую проститутку — ему думалось, что теперь она не избалована избытком клиентов, старость берет свое…
По мере того, как поезд продвигался на юг, грустные настроения в нем стали брать верх над всем остальным. Он не видел ни пейзажей, ни окружающих людей, был равнодушен к зрелищам и новостям. «Меня везут, словно груз, — говорил он себе, — словно кота в мешке, меня тащат на Черный континент!» В голове у него так и вертелось: «Шварцер Эрдтейль», «Черный Континент», там витал образ некой огромной черной палатки, уходившей в бесконечность и отгораживавшей его даже от находящихся рядом товарищей. И мать, братья, плющ на стене дома, печка в прихожей — все это было чем-то зыбким, находившимся по ту сторону черной палатки, и убегало, убегало вдаль на манер отдаляющейся галактики.
