Олег Рой - Белый квадрат. Лепесток сакуры
Председатель ОГПУ Вячеслав Рудольфович Менжинский принимал без предварительной записи, потому Виктор Афанасьевич загодя настроился на долгое ожидание в приемной. Дел у преемника и друга Феликса Эдмундовича Дзержинского было, что называется, по горло. Откровенно говоря, Виктор Афанасьевич не особенно вникал в эти дела, но, не первый год зная Менжинского, полагал, что такой орел ловит отнюдь не мух.
В самом начале сотрудничества с ОГПУ, приняв первую группу будущих инструкторов, Виктор Афанасьевич вскоре пересекся с Вячеславом Рудольфовичем в неформальной, если можно так выразиться, обстановке – на позднем чаепитии у Железного Феликса. Поначалу Менжинский показался ему чересчур мягким и интеллигентным для чекиста, особенно на фоне резкого, как серная кислота, Дзержинского. Впоследствии, однако, Виктор Афанасьевич неоднократно убеждался, что за этой мягкостью и интеллигентностью кроется по-настоящему прочный стержень дзержинской закалки. Вячеслав Рудольфович не интересовался политикой, не вступал, как его шеф, в споры с высшим партийным начальством и не примыкал ни к какой фракции. Всю свою энергию он направил на борьбу с преступностью и тем, что таковой считалось.
Возможно, если бы Виктор Афанасьевич больше вникал в дела ОГПУ, он мог бы изменить свою точку зрения на Менжинского, но сам не интересовался тем, что не входило в сферу его компетенции. На том знаменательном чаепитии Менжинский, начав издалека, подвел Спиридонова к мысли, что его дзюудзюцу лучше всего было бы оттачивать на практике. С этим Виктор Афанасьевич не мог не согласиться, более того, он эту мысль разделял целиком и полностью, но посетовал, что не все из того, что он преподает, возможно отработать в спарринге, ибо его секция – не школа гладиаторов, и кадры надо беречь. На что Менжинский, заметно ободрившись, предложил ученикам Спиридонова проходить действенную практику в рабоче-крестьянской Красной милиции, по сути – по месту службы.
– Совместив при этом необходимое с полезным, – добавил он, прихлебывая пустой чай вприглядку (на столе лежала желтовато-буроватая головка свекольного сахара). – Проверить и отточить навыки в обстановке, приближенной к боевой, не будучи скованными необходимостью беречь партнера. Сказать откровенно, мы ежеминутно нуждаемся в каждом бойце. Как говорили ксёндзы, zniwo wprawdzie wielkie, ale robotników mało[2].
При этих словах Менжинский поморщился, словно надавил на больной зуб.
– Конечно, бойцы, которых вы готовите, так или иначе вольются в ряды рабоче-крестьянской Красной милиции, – глухо произнес он, – но уже без вашего контроля, что хуже. Да и вам будет интересно оценить поведение своих подопечных в подобных ситуациях. В своей записке на мое имя вы акцентировали внимание на необходимости совершенствования практических приемов борьбы в условиях, далеких от состязательных. Вот вам и случай представится.
Теперь поморщился Спиридонов, но не потому, что был не согласен. Он не любил чай без сахара, но отломить кусок от сахарной головы не решался.
– И как это можно организовать? – спросил он, и в следующие полчаса они с Менжинским со всех сторон обсудили возможности такого сотрудничества. И Виктор Афанасьевич сложил о своем будущем руководителе определенное мнение: при мягкости и интеллигентности – решителен, конкретен и рассуждает только по делу, без лозунгов.
Как заправский военспец. И это Спиридонову было, если начистоту, по душе.
* * *В приемной, на удивление Виктора Афанасьевича, оказалось непривычно пусто, лишь за новым в столь знакомом ему интерьере, но видавшим виды канцелярским столом сидела девушка-комсомолка в эркаэмовской форме без знаков различия и красной в белый горошек косынке. Девчушка сосредоточенно что-то штопала, как Спиридонову показалось, какое-то там бельишко, которое при его появлении она быстрым движением спрятала и вскинула на него взгляд:
– Э-ммм, товарищ! Простите, но к товарищу полпреду нельзя!
Виктор Афанасьевич понимающе покивал:
– А кто у него?
Девчушка отчего-то смутилась:
– Н-никого… просто пускать н-не… сказали, что не пускать.
– Кто распорядился? – уточнил Спиридонов. Он не выказывал раздражения, однако был раздосадован – в ОГПУ он бывал нечасто, а кое-какие проблемы, по книге, надо было бы обсудить очень срочно, притом непременно с Менжинским. Собственно, не проблемы, а только одну: нужен фотограф для иллюстраций, вернее говоря, фотограф есть, а вот материалов для его работы – нет. Виктор Афанасьевич не думал беспокоить по этому поводу начальство ОГПУ и совершил вылазку сначала в промтоварный магазин главка, где искомого не нашлось, затем – на Сушку. На Сушке, то есть на Сухаревском рынке, по сведениям продавца промтоварного, можно было купить не то что фотоматериалы, а хоть живого слона. Слона, положим, Виктор Афанасьевич на Сушке не обнаружил, однако повстречал цыгана с унылым медведем, похожим на овчарку-переростка, а вот фотопластины и реактивы нашел. После чего, даром что был хорошо воспитан, помянул живым русским словом всех спекулянтов на свете – цены, сказать мягко, кусались, как блохи в ночлежке у Казанского вокзала, и если бы Виктор Афанасьевич потратил свои деньги на эту покупку, месяц, а то и два ему пришлось бы питаться сладким, но не очень калорийным московским воздухом. Потому Виктор Афанасьевич скрепя сердце решил навестить начальника – авось ему поспоспешествуют и найдут три десятка пластин в закромах родного главка, наводящего на нарушителей порядка страх и тоску…
– Врачи, – ответила девушка, постепенно приобретая цвет немногим более тусклый, чем косынка на ней. – Товарищу полпреду[3] сильно нездоровится…
Тихонько скрипнула дверь, и раздался мягкий голос Менжинского:
– Ничего, Верочка, пусть пройдет. Здравствуйте, товарищ Спиридонов.
– Здравия желаю, товарищ полпред, – отчеканил Виктор Афанасьевич, глядя начальству в глаза. Сразу было видно, что Менжинский весьма нездоров – бледное, слегка синюшное лицо, потухший взгляд. – Вообще-то, у меня дело терпит, я мог бы…
– Оставьте, Виктор Афанасьевич, – слабой рукой отмахнулся Менжинский. – Зачем я тогда на работу вышел, на диване прохлаждаться? Проходите, будьте любезны, а ты, Верочка, сделай-ка нам с товарищем чаю.
– Но… Вячеслав Рудольфович… – принялась было возражать Вера, но Менжинский, кашлянув, остановил ее.
– Не тревожься, этот товарищ вряд ли меня раздраконит, – чуть улыбнулся он. – Да и у меня к нему есть дельце, не терпящее отлагательства. Ну, иди же, да положи гостю в стакан пару кусков рафинаду.
Чай с Менжинским пить было приятнее, чем с покойным Дзержинским. Невесть как, но этот сразу смекнул, отчего его подчиненный за чаепитием столь невесел, и чай для Спиридонова не забывал указывать сластить.
* * *– Что случилось, Вячеслав Рудольфович? – с тревогой спросил Спиридонов, садясь на стул у стола в углу кабинета. Менжинский устало опустился в кресло напротив и тяжело вздохнул. – Выглядишь ты что-то неважно.
– А чувствую себя еще хуже, – признался полпред, – сердце, do jasnej cholery[4], вчера прихватило так, что думал, уж и концы отдам.
– Работаешь много, – резюмировал Виктор Афанасьевич.
– Если бы! – снова отмахнулся Менжинский. – Работа, как говорится, не волк, беда в другом – не знаешь, откуда напасти ждать. Раньше мы все были как одно целое, как в песне поется, «братский союз и свобода – вот наш девиз боевой»…
Менжинский поморщился.
– И где оно, братство то? Начинаешь копать глубже – кругом враги; все друг на друга щерятся, каждый другого подтолкнуть хочет. Легко ли на это смотреть, понимаешь?
Спиридонов кивнул – дескать, да, он понимает. Это было заметно еще с того времени, как развернулась нещадная борьба между Сталиным и Троцким. Тогда казалось, что, стоит только вышвырнуть ревизионистов-троцкистов, и все наладится. Не тут-то было! То и дело появлялись слухи о новых контрреволюционных заговорах, а через несколько недель слухи становились новостями, и то, во что ты не хотел верить, неожиданно оказывалось правдой.
– Друзья, люди, с которыми прошел такое… – продолжил его невысказанную мысль Менжинский, – с кем краюхой хлеба делился, у кого прятался от охранки, do jasnej cholery, кому доверял, как брату, теперь вредители, гады подколодные… И все через меня идет. Веришь…
В дверь осторожно постучала Вера, звякнув подстаканниками. Полпред замолчал, дожидаясь, пока девушка поставит на стол чай и неизменную сахарную голову, а когда та поспешно вышла, продолжил:
– Я открывать новую папку с делом боюсь. Понимаешь почему?
Виктор Афанасьевич понимал. Понимал, что его начальник страшится увидеть знакомое имя. Но сколько таких знакомых уже прошло через его руки? Неужели предательство вшито в человеческую природу настолько, что вырвать его оттуда можно только самым жестоким террором?
