Григорий Ряжский - Дети Ванюхина
— Спасибо вам, Шура. Я обязательно приготовлю…
И это был последний раз, когда она обратилась к нему на «вы»…
Письмо из колонии свалилось как снег на голову, как раз накануне Нининых выпускных экзаменов. Письмо это оказалось заказным и адресовано было Михеичевой Нине Викторовне. Писем таких ни Нина, ни Полина Ивановна отродясь ни от кого не получали. Что до Нины, то она вообще ничего ни от кого не получала: ни простых, ни заказных — никаких.
В тот день в доме Ванюхиных была примерка белого платья, к Нининому выпускному балу. Пригодился старый Полинин сарафан с вытканной розой на груди, тоже белой, что хранился у нее с молодых лет еще, но сохранился при этом отлично. Низ пришлось отрезать, но не сильно, и обметать по линии обреза на руках. А сзади мама Полина приладила широкую резинку, тоже белую, и сосборила под нее ткань, перетянув ее назад так, что ниже спины получилось пышно и очень красиво, как у романтической барышни из произведений русских классиков прошлого века. Так в этом платье она за письмо и расписалась.
Подпись в конце текста принадлежала замначальника по режиму подполковнику Дурневу. Подполковник извещал бывшую и единственную родню о том, что 18 мая 1978 года заключенная Михеичева Людмила Ивановна, 1941 г. рожд., скончалась в медсанчасти учреждения ИЗ-289/13 гор. Можайска при родах, «имевших протекание в тяжелой форме, что повлекло за собой клиническое осложнение и последующую смерть. В результате родов, — писал подполковник Дурнев, — остался ребенок женского пола, который выжил, и он — девочка с именем Люся по желанию покойной». Далее следовало, что «по вопросу дальнейших решений по ребенку умершей з/к Михеичевой следует обращаться в ГУИН МВД в случае законных к тому оснований…»
Ноги у Нинки подкосились, письмо вывалилось из рук, и она молча присела на пол, глядя прямо перед собой. Заколка, что удерживала на поясе сосборенную ткань, выскочила, отлетела в сторону, и Полина Ивановна поначалу встревоженно подумала, что надо бы пропустить по сборке двойную строчку, чтоб на балу не опозориться. Внезапно она застыла на месте и, не вынимая изо рта булавки, прошептала:
— Господи…
Затем вытащила булавку изо рта и подумала, что теперь ее Ниночку никто и никогда у нее не заберет, и тут же сама ужаснулась тому, о чем подумала. Пытаясь избавиться от странного чувства, перемешавшего идиотским образом случившийся кошмар, прихлынувшее неведомо откуда облегчение и легкую тревогу по пустяку, она кинулась вниз, на пол, к Нинке, к дочке, крепко обхватила ее руками и прижала к себе:
— Доченька… доченька моя… Ну что же делать теперь, раз так случилось… Ничего теперь не поделаешь… Скажи чего-нибудь, Ниночка, или лучше поплачь. Не молчи только, слышишь? Не молчи…
Нинка не плакала и не отвечала. Она продолжала смотреть в прощелок двери, ведущей в сени, и видела через него круглый край бочки с квашеной капустой, той самой, из которой Шурка нацеживал рассол, чтобы поить перед смертью бабу Веру кислым…
Аттестат она получила, а на выпускной бал не пошла, так что старый недосборенный сарафан в этот раз не пригодился. Вместо этого они собрались и поехали по инстанциям хлопотать о похоронах и ребенке. То, что материного ребенка — свою кровную сестру — она должна удочерить, Нина не сомневалась ни на мгновение. Полина Ивановна отнеслась с пониманием — пусть будет еще одна девка в доме, лишь бы не было войны, да разрешили бы власти. С сыном обсудить не вышло — сам он давно не заезжал, а в город звонить ей было несподручно.
От кого Люська ухитрилась заполучить эту амнистийную беременность в женской колонии, так и осталось неизвестным. Начальник исправительного заведения вместе с замом Дурневым только плечами пожимали, когда женщины прибыли в колонию сопровождать гроб с Люськиным телом, сколоченный на скорую неумелую руку из сырой необрезной доски.
Через три дня они хоронили ее выпростанное тело на том же мамонтовском кладбище: отпевать не стали — некрещеной была, просто могильные мужики разрыли Михееву яму и опустили необитый Люськин гроб поверх обитого старикова. Народу было никого: они лишь сами да учительница Нинкина классная. Шурку Полина Ивановна так и не нашла — телефон городской не отвечал, услали, видно, в командировку по секретной отрасли, решила она.
Сын появился через неделю, как раз на девятый день поспел, к Нинкиным поминочным пирожкам с картошкой. Насчет истории с Люськиной смертью кривить душой и врать особо не пришлось — искренне удивился на самом деле, почти огорчился даже. Держись, Нинок, — сказал и вытащил из кармана очки, те самые, что прошлым летом обещал, — стекла по Нинкиному рецепту заказанные, а оправа — самая что ни на есть фирменная: большая и тонкая.
Потом они вместе, всей семьей, выпили поминальную, не чокаясь, как водится, после чего Нина поднялась и вышла. Вернулась в новых очках и причесанная по-другому, по-взрослому: волосы слегка увлажнены, стянуты назад и там прищеплены черепаховой заколкой — все, что от Люськи из колонии осталось среди немногих личных вещей.
Ванюха глянул и отупел: это была не Нинка. Перед ними сидела девушка, просто одетая, но с очень красивыми волосами, с серьезными и задумчивыми глазами, грустно взирающими на мать и сына Ванюхиных из-под стекол, закованных в большую модную оправу.
— Спасибо тебе, Шура, — сказала Нина и добавила: — От меня и от дедушки спасибо. — Она подумала еще немного и уточнила: — И от мамы тоже… Спасибо вам всем, что я не сирота…
Сказала и пространно посмотрела в сторону опекунши, так посмотрела, что не поняла Полина Ивановна, о ком это она, о какой маме: о покойнице или же о ней самой. Понять не поняла, но под сердцем что-то екнуло и разогрелось, а потом в том же месте размягчилось, разжижилось и опустилось теплым вниз, теплым и густым…
«А девка-то что надо становится, — подумал Ванюха, не отрывая от девушки глаз. — Если б не очки эти, никогда бы так Нинку не увидел. И если б еще деда не грохнул ее тогда…»
В тот раз ни Полина Ивановна, ни Нина про ребенка Люськиного, про девочку, что вместе с ней не умерла, ни словом не заикнулись, пока Шурка гостевал с ночевкой. В смысле, про планы их насчет нее. Заранее обсудить с ним будущие изменения в семье, о которых собирались ходатайствовать в столице, не было нужды — решение они приняли окончательное. Но сейчас говорить об этом обе не захотели, не сговариваясь. Нина — из страха, что сын мамы Полины будет возражать против такого намерения: саму ее приютили, а теперь еще сестра какая-то тюремная без роду без племени пеленки проссывать начнет в их доме. Мать же Шуркиного отказа не боялась, не сильно в него верила, она, скорее, не хотела расстроить неверным движением то, что так старательно берегла и взращивала для будущего собственной семьи, для будущего их счастья, такого же надежного, как и настоящее.
«Отдадут ей ребенка, — думала она, — Шурку могу от дома отвадить, упущу на сторону, в неизвестные руки уйдет. Не отдадут — Нинуленьку мою золотую потерять могу. Она-то ведь сироту теперь не бросит, как бы дело ни вышло. По себе знает, что есть жизнь без родной матери да без любви домашней…»
И не знала она тогда сама, где больше правды лежит: в сердобольности ее природной и жалости или же в отчаянной потребности самою себя защитить и всех Ванюхиных вместе с собой — нынешних и будущих.
Решение пришло здесь же, как только подумала, в этом же месте головы, где роились сомнения. Но до поры до времени Полина Ивановна решила его поберечь и не выдавать даже Нине. Пусть пока все идет своим чередом и выйдет само собой…
Отказ на удочерение ребенка бывшей матери, скончавшейся в заключении при родах, Нина Михеичева получила в самые короткие сроки. Дело и рассматривать-то толком не стали. И не по какой-либо хитрой причине — просто в свои семнадцать она не достигла нужного для этого дела возраста. Любое решение: положительное или всякое другое — требовало от ходатая главного необходимого условия — совершеннолетия, до которого не хватало ровно одного года. Это не говоря уж о материальном достатке и социальном облике. Тогда Полина Ивановна и запустила механизм собственного материнства, поступив дальновидно и мудро. Она поехала в комиссию, но начала не с заявления, а с раздевалки, где узнала, кто там кто и у кого какая порода. Собачья, само собой. Оказалось — у председателя комиссии, Самуила Ароновича Лурье, натуральный английский бульдог, юный кобель, тигровой масти и, к счастью, не привитый еще. Это она уже вызнала у собачников во дворе на Большой Пироговке, где председательский кобелек выгуливался на отдельном газоне. И как звать кобелька вызнала — Торри Вторым его звали, в честь покойного отца-производителя Торри Первого.
Не стоит и говорить, как действующая опекунша и будущая двойная мать доставала пятивалентную прививку, наиблатнейшую из блатных, на две болезни превышающую по защитным свойствам ту, предыдущую, опекунскую. Но достала. Объявление с телефоном ветлечебницы примостила прямо на председателевом подъезде. Председатель позвонил на следующий день. А еще через день старшая медсестра Ванюхина проколола тигрового кобелька, честь по чести, у себя, в пушкинском кабинете, без приема и очереди, и денег не взяла: ни за работу, ни за иностранный препарат.
