Сергей Довлатов - Собрание сочинений в 4 томах. Том 4
Затем мы снова шли по набережной. В сгущавшихся сумерках река была почти невидима. Но близость ее ощущалась.
Неоновые огни делали лица прохожих строгими, чистыми и таинственными.
Я проводил Тасю до ворот. Хотел попрощаться. Вдруг оказалось, что я иду с ней рядом по двору.
В подъезде было тихо и сыро. Сбоку мерцали фанерные ящики для писем. За шахтой лифта стояла детская коляска на высоких рессорах. Блестела изразцовая печь.
За мутными стеклами видна была гранитная набережная. На другом берегу возвышался силуэт подъемного крана. Он был похож на жирафа из зоопарка.
— Обратите внимание… — начал я.
Но вышло так, что мы поцеловались. Где-то наверху сразу хлопнула дверь, послышались шаги.
— Милый, — сказала Тася.
А потом, явно кого-то изображая:
— Ты выбрал плохой отель.
Затем она повернулась и ушла.
Я надеялся, что она вернется. Посмотрел вверх. Я видел угол черной юбки и край голубого белья. Я сказал «Тася», но голубой лоскут исчез, дверь захлопнулась.
На улице стало пасмурно. Из-за поворота налетал холодный ветер. В глубине двора кто-то чинил мотоцикл. На куске фанеры блестели хромированные детали. Из чьей-то распахнутой форточки доносились слова:
Подари мне лунный камень,
Талисман моей любви…
Дома я час просидел на кровати. Все думал о том, что случилось. Как легко удалось этой девушке расстроить меня. Стоило ей уйти не простившись, и все. И вот я уже чуть не плачу.
Хотя, казалось бы, чего я ждал? Объяснения в любви на исходе первого дня знакомства? Бурной любовной сцены в холодном подъезде? Предложения сердца и руки?
Конечно, нет. Однако я страдал и мучился. Ведь каждый из нас есть лишь то, чем себя ощущает. А я ощущал себя глубоко и безнадежно несчастным.
Наутро я решил, что буду вести себя по-другому. Я думал:
«Женщины не любят тех, кто просит. Унижают тех, кто спрашивает. Следовательно, не проси. И по возможности — не спрашивай. Бери, что можешь, сам. А если нет, то притворяйся равнодушным».
Так началась вся эта история.
* * *
И вот она стоит на пороге. Такая же, между прочим, высокая и красивая.
Сколько лет мы не виделись? Пятнадцать?.. Я слышу:
— Как ты постарел! Ты страшно постарел! Ты отвратительно выглядишь!
И дальше без особой логики:
— Ты — моя единственная надежда. Жизнь кончена. Иван женился. У меня нет денег. И к тому же я беременна… Могу я наконец зайти!
Через минуту из уборной доносилось:
— Я приехала к Ваньке Самсонову. Но Ванька, понимаешь ли, женился. На этой… как ее?..
Я спросил:
— Откуда?
— Что — откуда?
— Откуда ты приехала?
— Из Кливленда. Вернее, из Милуоки. Я там читала курс по Достоевскому. Услышала про ваш дурацкий форум. И вот приехала к Самсонову. И выясняется, что он женился. А я, представь себе, беременна.
— От Ваньки?
— Почему от Ваньки? Я беременна от Левы. Ты знаешь Леву?
— Леву? Знаю… Как минимум, троих.
— Неважно. Все — один другого стоят… Короче, я обожаю Ваньку. Ванька сказал, что устроит меня на работу. Он женился. Кстати, ты знаком с этой бабой? Ей, говорят, лет двести.
— Рашель, извини, на два года моложе тебя.
— Ну, значит, сто. Какая разница?.. Мне Лева говорит — рожай. Его жене недавно вырезали почку. Деньги кончились. Контракт со мной не продлевают. Ванька обещал работу. Ты моя последняя надежда.
— В смысле?
— Я должна переодеться. Дай мне свой халат или пижаму.
— У меня нет халата и пижамы. Я, как ты, вероятно, помнишь, сплю голый.
— Какая мерзость! — слышу. — Ладно, завернусь в простыню. А ты пока купил бы мне зубную щетку. У тебя есть деньги?
— На зубную щетку хватит…
В холле я увидел знаменитого прозаика Самсонова. Они с женой Рашелью направлялись в бар. Могу добавить — с беззаботным видом.
А теперь вообразите ситуацию. Я — анкермен, ведущий. Прилетел в командировку. Остановился в приличной гостинице. Скучаю по жене и детям. И вдруг, буквально за одну минуту — такое нагромождение абсурда. На моем диване, завернувшись в простыню, сидит беременная женщина. Причем беременная черт знает от кого. Сидит и обожает Ваньку. А он направляется в бар с красивой женой. А я несу в кулаке зубную щетку для этой фантастической женщины. И конца беспокойству не видно.
Захожу в свой номер. Тася спрашивает:
— Ну что?
Протягиваю ей зубную щетку.
— Так я и знала. Ты купил, что подешевле.
— Я купил то, что было. Неужели даже зубные щетки бывают плохие или хорошие?
— Еще бы. Я предпочитаю датские.
— Не ехать же, — говорю, — специально в Копенгаген.
Тася машет рукой:
— Ладно. Я тут кое-что заказала. Кстати, у тебя есть деньги?
— Смотря на что. Может, ты заказала ведро черной икры?
(Я знал, что говорю.)
— Почему — ведро? Две порции. Ну, и шампанское. Ты любишь шампанское?
— Люблю.
— В молодости ты пил ужасную гадость.
— Бывало…
Появился официант, толкая изящный столик на колесах. Тася с ним кокетничала, завернувшись в простыню. И, кстати, подпоясавшись моим французским галстуком.
Потом мы выпили. Потом звонили в Кливленд неведомому Леве. Тася говорила:
— Я в Лос-Анджелесе… С кем? Что значит — с кем? Одна… Допустим, у подруги. Ты ее не знаешь, она известная писательница.
И затем, повернувшись ко мне:
— Джессика, хани, сэй гуд найт ту май френд.
Я пропищал:
— Гуд найт.
Тася говорила с Левой минут двадцать. Даже на кровать прилегла.
Потом в коридоре раздался шум. Возвращались откуда-то мои коллеги. Я узнал хриплый голос Юзовского:
— Русский язык, твою мать, наше единственное богатство!..
Тася говорит:
— Я бы с удовольствием выкупалась.
— Есть душ.
— Тут, в принципе, должно быть море.
— Точнее, океан.
Затем я услышал:
— А помнишь, как мы ездили в Солнечное?
* * *
Тася подошла ко мне в университетской библиотеке. Она была в кофточке с деревянными пуговицами. Знакомые поглядывали в нашу сторону.
И вот она сказала:
— Поехали купаться.
— Сейчас?
— Лучше завтра. Если будет хорошая погода.
Я подумал — а сегодня? Чем ты занята сегодня?
И снова я целый вечер думал о Тасе. Я утешал себя мыслью: «Должна же она готовиться к зачетам. И потом — не могут люди видеться ежедневно…» При этом я был совершенно уверен, что видеться люди должны ежедневно, а к зачетам готовиться не обязательно.
Наутро я первым делом распахнул окно. Небо было ясное и голубое.
Я натянул брюки и теннисную рубашку. Кинул в чемоданчик темные очки, полотенце и сборник рассказов Бабеля. Потом заменил Бабеля Честертоном и отправился на вокзал.
Тася уже стояла возле газетного киоска. Ее сарафан казался пестрым даже на фоне журнальных обложек.
Мы купили билеты в автоматической кассе. Зашли в пригородную электричку. Сели у окна.
Было жарко, и я пошел за мороженым. А когда вернулся, Тася сказала:
— Еще четыре минуты.
Мы помолчали. Вообще гораздо легче молчать, когда поезд тронется. Тем более, что разговаривать и одновременно есть — довольно сложная наука. Владеют ею, я заметил, только престарелые кавказцы.
Тася поправляла волосы. Видно, думала, что я слежу за ней. А впрочем, так оно и было.
Жара становилась невыносимой. Я дернул металлические зажимы и растворил окно. Тасины волосы разлетелись, пушистые и легкие.
Напротив расположился мужчина с гончим псом. Он успокаивал собаку, что-то говорил ей.
За моей спиной шептались девушки. Одна из них громко спрашивала: «Да, Лида?» И они начинали смеяться.
Под окнами вагона бродили сизые голуби.
Народу становилось все больше. Я не хотел уступать своего места. Но затем вошел лейтенант с ребенком, и я поднялся. Девушка тоже встала. Мы протиснулись в тамбур. По дороге я взял у Таси липкий бумажный стаканчик от мороженого. Выбросил его на шпалы.
В тамбуре было прохладнее. Кто-то умудрился втащить сюда коляску от мотоцикла. Рядом на полу устроились юноши с гитарой. Один, притворяясь вором-рецидивистом, напевал:
Эх, утону ль я в Северной Двине,
А может, сгину как-нибудь иначе,
Страна не зарыдает обо мне,
Но обо мне товарищи заплачут…
Мы прошли в угол. Тася достала пачку американских сигарет. Я отрицательно покачал головой. Этого требовал мой принцип сдержанности. Она закурила, и я почувствовал себя так, будто женщина выполняет нелегкую работу. А я стою рядом без дела.
Потом вспоминали университетских знакомых. Тася сказала, что многие из них — эгоистичные, завистливые люди. Особенно те, которые пишут стихи.
