Фридрих Горенштейн - Искупление
Сашенька проснулась мгновенно, рывком. Она с трудом разогнула позвоночник. Болели икры ног, точно она взбиралась на гору, болела спина. Демобилизованные ходили по залу, кашляли, зевали. Почти никто уже не спал. Край скамьи, где сидел красивый лейтенант, был пуст.
«Он оставил меня, – с тоской подумала Сашенька.– Я никогда его больше не увижу».
И сразу же злоба проснулась в ней, но это не была злоба к красавцу лейтенанту, эта была старая, забытая злоба к своей распутной матери, к ее хромому любовнику и к двум нищим, ради которых мать пожертвовала родной дочерью. Сашенька встала с подоконника, выбралась из-за фикуса, вышла на улицу и торопливо пошла, твердо зная цель, к которой шла, и ни секунды не колеблясь.
Был уже рассвет, дворники сгребали снег, к ларькам подъезжали хлебные фургоны. Запах поднятой лопатами снежной пыли смешивался с запахом свежевыпеченного теста, и, прикрыв глаза, Сашенька представила, будто завтракает теплыми кусками хлеба, остужая после них гортань вкусными, холодными до зубной боли глотками.
Сашенька подошла к трехэтажному зданию, верхний этаж которого был закован в цинковые листы, а окна нижнего полуподвального забраны решеткой. Как раз подъехала мохнатая, вся в инее, лошадка, запряженная в сани, на которых стоял укутанный рогожей большой котел. Двое арестантов в телогрейках вышли из ворот в сопровождении милиционера, также в телогрейке, кубанке и с немецкой винтовкой, надетой через плечо дулом вниз, по-партизански. Арестанты взяли котел за металлические ушки и понесли. Из котла шел пар и вкусно пахло вареной брюквой, ржаной мукой и постным маслом. Сашенька сглотнула слюну, прижала локоть к заурчавшему животу, переждала, пока урчанье прекратится, и подошла к часовому.
– Мне к начальнику, – сказала Сашенька.
– Обратись к дежурному, – с привычной скукой сказал часовой, – слева крыльцо… где народ дожидается…
3
На крыльце толпилось много людей с кошелками и мешками, но еще больше их было в приемной дежурного, большой, холодной комнате, разделенной перегородкой. Дежурный, белокурый молодой парень, сидел в накинутом на плечи дубленом полушубке и листал какие-то бумаги. Люди в приемной тихо толкали друг друга, стараясь не скандалить между собой громко, чтоб не привлечь внимания дежурного, который, видимо, их уже одергивал и предупреждал. В основном здесь были сельские жители, но было несколько и одетых по-городскому, даже одна модница в шубе из серого каракуля, с такой же муфтой и каракулевым капором. Было странно видеть, как она толкается среди телогреек и кацавеек, пытаясь протиснуться поближе к полке, у которой писарь и милиционер принимали мешки и кошелки. Место возле полки занял здоровенный крестьянин. Он легко отталкивал напиравших сзади, выгружая на тряпочку перед писарем куски густо посыпанного солью сала, и писарь отмечал что-то в бумажке. Женщина в каракуле ухватилась одной рукой за перегородку и, нажав плечом в глыбообразную ватную спину крестьянина, ожесточенно, сантиметр за сантиметром, протискивалась к заветной полке, неся в вытянутой руке плетеную, перевитую шелковыми ленточками корзинку, в которой булькала бутылка молока и выглядывал румяный, аппетитный кусок жареной говядины, приправленной чесночком. Капор ее съехал на затылок, по молодому лицу текли струйки пота.
«Спекулянтка, – глотая слюну, со злобой подумала Сашенька, – наворовала каракулей».
В тот момент, когда женщина была уже близко, крестьянин сделал легкое движение задом, даже не оборачиваясь. Женщину унесло далеко от полки, за спины других посетителей и ударило о стену. Перетянутая ленточками корзинка, которую женщина краешком уже успела поставить на полку, сорвалась, под ноги толпящихся потекло молоко, и женщина нырнула вниз, пачкая каракуль о кирзовые сапоги.
«Так и надо, – с радостной злобой подумала Сашенька, – спекулянтка проклятая…»
– Что такое, – сказал дежурный, поднимая голову.– Я предупреждал – прекращу прием передач… Ну и народ… Степанец, – сказал он весело, заметив какую-то старушку и конце очереди, – ты опять здесь…
– Здесь, хозяин, – прошамкала маленькая старушка, кланяясь.
Она была поверх кацавейки накрест перетянута тремя платками, выглядывавшими один из-под другого. Ноги ее поверх валенок перевязаны были вокруг ступней тряпками, из которых выбивалась солома.
– Тебе ведь сказано неоднократно, Степанец, – терпеливо и настойчиво говорил дежурный.– Сыну твоему передачи приниматься не будут… Он виновен в тягчайших преступлениях… В массовых убийствах советских граждан, понимаешь… Его народ судить будет…
– Семь километров шла, – сказала старушка, вытирая слезящиеся глаза, – мороз печет… Я ведь что… Я ведь немного ему… Животом он слаб… И грудь у него слабая… Вот… Спасибо, добрые люди посоветовали…
Старушка начала торопливо сизыми, отмороженными пальцами распутывать узелок расшитого васильками платка. В платке была желтая, протершаяся на сгибах бумажка, которую старушка понесла, ловко лавируя между посетителями, протянула дежурному…
– Что такое, – сказал дежурный.– Что еще за филькина грамота…– Он взял бумажку брезгливо двумя пальцами и начал читать, с трудом разбирая стершиеся каракули.
«Справка. Больной Степанец П. Н. страдает отложением мочекислых солей в суставах, а также почечной недостаточностью; Нуждается в молочной диете с большим содержанием овощей и фруктов. Рекомендуется курортное лечение… Сероводородные, радоновые ванны, грязевые аппликации с одновременным питьем минеральных вод. Рекомендуется поездка в Ессентуки, Железноводск, Сочи-Мацеста, Цхалтубо. Доктор Вурварг. 1940 год».
Пока дежурный читал, старушка стояла перед ним, с надеждой моргая и вытирая глаза сизыми пальцами.
– Здесь все правда написана, хозяин, – сказала она, по совести написано.
– Некогда мне, – перегибаясь через перегородку, сказал дежурный.– Народу у меня прорва, а ты каждый день здесь толкаешься!… Дома б сидела… Семь километров сюда ходишь да семь обратно…
– Когда как, – сказала старушка.– Бывает – подвезут… Подвода бывает колхозная или машина… Тут в бумаге все написано, чтобы принять…
– Филькино это писание, – уже сердито сказал дежурный, – возьми бумагу… Еще придешь завтра, задержу… Арестую, поняла?
Он отдал старушке бумагу, она бережно завернула ее в платок и, спрягав на груди, отошла к подоконнику, видно, устраиваясь перекусить, достала луковицу, тряпицу с солью и хлеб.
Воспользовавшись замешательством, которое вызвала старушка, женщина в каракуле кинулась к полке в образовавшийся проход, неся перед собой корзинку, вкусно пахнущую жареной говядиной, которая, будучи пропитана разлитым молоком, приобрела особо нежный аромат. И этот запах, щекотавший Сашенькины ноздри, удвоил ее силы и возбудил злобу. Сашенька так же проворно кинулась в проход, и они сшиблись плечами с женщиной у самой полки.
– Мне не передачу, – торопливо сказала Сашенька прямо в лицо дежурному.– Мне по особому делу…
Сашенька твердо поставила локоть на полку, так что он мешал женщине не только протолкнуть корзинку, но и отгораживал ее лицо от дежурного.
– Мне по особому делу, – повторила Сашенька, терпя боль, потому что женщина снизу сильно давила Сашенькину ногу коленом, а на полке царапала Сашенькину кожу у запястья каким-то металлическим острым шипом, торчавшим из корзинки.
– По какому делу? – спросил дежурный, разглядывая Сашеньку.
– По особому, – в третий раз повторила Сашенька, с трудом удерживая руку на полке.
– Заходи, – сказал дежурный и открыл в перегородке небольшую калитку, откинув крючок.
Сашенька с облегчением убрала руку с полки и вошла за перегородку. Женщина с ненавистью посмотрела ей вслед, и тут же женщину вновь оттеснил высокий крестьянин, начавший выкладывать на полку перед писарем крутые яйца.
– Входи сюда, – сказал дежурный и, открыв дверь, пропустил Сашеньку вперед.
Это была небольшая, совершенно пустая комната. Даже стола в ней не было, а только два табурета, настенный телефон и портрет народного комиссара внутренних дел.
– Садись, – сказал дежурный.
Сашенька села на табурет, а дежурный остался стоять под портретом.
– Слушаю, – сказал дежурный.
– Мне известно, где скрывается полицай, – сказала Сашенька, облизав почему-то пересохшие губы и вспомнив совершенно ярко и отчетливо, как Вася и Ольга сидели, прижавшись друг к другу, словно щенки на пожаре.
– Ты не торопись, – оживленно сказал дежурный и дружески подмигнул, – и не бойся… Давай, говори подробнее…
– Он скрывается в моем доме, – глухим твердым голодом сказала Сашенька, – моя мать кормит его ворованными продуктами… Ворованными у государства… Ненавижу ее… Мой отец погиб на фронте, погиб за родину… а она с любовником…
Дежурный внимательно посмотрел на Сашеньку и положил ей руку на волосы, погладил…
![Фридрих Горенштейн - Шампанское с желчью [Авторский сборник]](/uploads/posts/books/126255/126255.jpg)