Чарльз Буковски - Женщины
Мой хуй был тверд, пульсировал и бился в ширинку.
– Ты знаешь, что мужику нравится, – сказал я Айрис.
Мы допили. Я отвел ее за руку в спальню. Толкнул на постель.
Оттянул наверх платье и вцепился в трусики. Трудная это работа. Они зацепились за одну туфельку, нанизались на каблук, но я, наконец, их стащил. Платье по-прежнему прикрывало бедра Айрис. Я поднял ее за задницу и подоткнул платье под нее. Она уже была влажной. Я ощупал ее пальцами. Айрис почти всегда была влажной, почти всегда готова. Тотальная радость. На ней были длинные нейлоновые чулки с голубыми пажами, украшенными красными розами. Я запихнул их в ее влажность. Она высоко задрала ноги, и, лаская ее, я видел эти блядские туфли у нее на ногах, красные каблуки торчали стилетами. Айрис была готова к еще одной старомодной конской ебле. Любовь – это для гитаристов, католиков и шахматных маньяков. А эта сука со своими красными туфлями и длинными чулками – она заслуживает того, что сейчас от меня получит. Я старался разодрать ее надвое, я пытался расколоть ее напополам. Я наблюдал за этим странным полуиндейским лицом в мягком свете солнца, слабо сочившемся сквозь шторы. Как убийство. Я имел ее.
Спасенья нет. Я рвал и ревел, лупил ее по лицу и почти разорвал надвое.
Меня удивило, что она еще смогла встать с улыбкой и дойти до ванной. Выглядела она чуть ли не счастливой. Туфельки слетели и остались лежать у кровати. Хуй у меня был по-прежнему тверд. Я подобрал одну туфлю и потер его ею. Клевое ощущение. Затем положил туфлю обратно на пол. Когда Айрис вышла из ванной, всё так же улыбаясь, мой член опал.
96
Весь остаток ее визита происходило немногое. Мы пили, мы ели, мы еблись. Ссор не было. Мы подолгу ездили вдоль побережья, питались дарами моря в кафешках. Я не переживал насчет писания. Бывают времена, когда лучше всего убраться подальше от машинки. Хороший писатель всегда знает, когда не писать. Печатать может любой. Не то, чтобы я хорошая машинистка; к тому же, делаю ошибки в словах и не знаю грамматики. Но я знаю, когда не писать. Это как ебаться. Божеству иногда надо дать отдохнуть. У меня был один старый друг, время от времени писавший мне письма, Джимми Шэннон. Он кропал по 6 романов в год – и все об инцесте. Немудрено, что он голодал. У меня же проблема в том, что я не могу дать отдыха божеству своего хуя так же, как божеству своей машинки. Это потому, что женщины идут к тебе только косяками, поэтому надо заполучить их как можно больше, пока не подскочило божество кого-нибудь другого. Думаю, то, что я бросал писать на десять лет, – самое удачное, что со мною вообще случалось. (Некоторые критики выразились бы, наверное, что это – самое удачное, что случалось и с читателем тоже.) Десятилетний отдых для обеих сторон. Что произошло бы, если бы я бросил пить на десять лет?
Пришло время сажать Айрис Дуарте снова на самолет. Труднее всего это было от того, что она улетала утренним рейсом. Я привык подниматься в полдень: и прекрасное средство от похмелья, и прибавит мне 5 лет жизни. Я не испытывал грусти, везя ее в Лос-Анжелес-Международный. Секс был прекрасен; смех у нас тоже был. Я едва ли мог вспомнить более цивилизованное времяпрепровождение, никто из нас ничего не требовал, однако теплота присутствовала, всё происходило не без чувства, одно дохлое мясо совокуплялось с другим. Я питал отвращение к такому роду оттяга – лос-анжелесско-голливудско-бель-эровско-малибушно-лагуно-бичевский вид секса. Чужие при встрече, чужие при расставании – спортзал, полный тел, безымянно раздрачивающих друг друга. Люди без морали часто почитают себя более свободными, но им, главным образом, недостает способности чувствовать или любить. Поэтому они становятся оттяжниками. Покойники ебут покойников. В их игре нет ни азарта, ни юмора – просто труп впиздячивает трупу. Мораль сдерживает, но она действительно основана на человеческом опыте, растущем сквозь века. Одна мораль скорее держала людей в рабстве на фабриках, в церквях и в верности Государству. В другой просто был смысл. Как сад, полный ядовитых плодов и хороших. Нужно знать, что выбрать и съесть, а что – оставить в покое.
Мой опыт с Айрис был восхитителен и исчерпывающ, однако ни я не был влюблен в нее, ни она в меня. Легко заботиться и трудно – не заботиться. Я заботился. Мы сидели в «фольксвагене» на верхней рампе стоянки. Время у нас еще оставалось. Я включил радио. Брамс.
– Я увижу тебя еще? – спросил я.
– Не думаю.
– Хочешь выпить в баре?
– Ты меня сделал алкоголичкой, Хэнк. Я так ослабла, что едва хожу.
– Дело только в кире?
– Нет.
– Тогда пошли выпьем.
– Пить, пить, пить! И это всё, о чем ты можешь думать?
– Нет, но это хороший способ проходить через такие пространства, как вот это.
– Ты что, лицом к лицу с ними не можешь?
– Могу, но зачем?
– Это эскапизм.
– Всё – эскапизм: играть в гольф, спать, есть, гулять, спорить, бегать трусцой, дышать, ебаться…
– Ебаться?
– Послушай, мы как школьники разговариваем. Давай лучше посадим тебя в самолет.
Нехорошо вс получалось. Мне хотелось ее поцеловать, но я чувствовал ее сдержанность. Стенку. Айрис неважно, я полагаю, да и мне самому фигово.
– Ладно, – сказала она, – пройдем регистрацию и сходим выпьем. А потом я улечу навсегда: очень гладко, очень легко, совсем не больно.
– Отлично! – сказал я.
Именно так оно и вышло.
На обратном пути: Сенчури-Бульваром на восток, вниз до Креншоу, вверх по 8-й Авеню, потом с Арлингтона на Уилтон. Я решил забрать белье из стирки и свернул направо по Беверли-Бульвару, заехал на стоянку за прачечной «Силверетт» и припарковался. Пока я все это делал, мимо прошла черная девчонка в красном платье. Жопа у нее покачивалась великолепно – изумительнейшая кривая. Потом какое-то здание перекрыло мне обзор. Ну и движения у нее: будто бы жизнь одарила гибкой грацией всего нескольких баб, а остальных кинула. Вот у нее как раз и была эта неописуемая грация.
Я вышел на тротуар и стал наблюдать за ней сзади. Я видел, как она оглянулась. Затем остановилась и уставилась на меня через плечо. Я вошел в прачечную. Когда я выходил со шмутками, она уже стояла возле моего «фолька». Я сложил вещи внутрь с пассажирской стороны. Потом перешел на водительскую. Она стояла прямо передо мной. Лет 27, очень круглое лицо, бесстрастное. Мы стояли очень близко друг к другу.
– Я видела, как вы на меня смотрели. Зачем вы на меня смотрели?
– Я извиняюсь. Я не хотел вас обидеть.
– Я хочу знать, почему вы на меня смотрели. Вы на меня просто лыбились.
– Послушайте, вы – красивая женщина. У вас прекрасная фигура. Я увидел, как вы проходите мимо и решил посмотреть. Я ничего не мог с собой поделать.
