Захар Прилепин - «Лимонка» в тюрьму (сборник)
Игра была прервана лязгом замка.
– Вода! – приглушённо крикнул сидевший возле двери зэк.
Все игравшиеся в это время карты мгновенно исчезли в карманах, в рукавах, под одеялами и полотенцами.
Глаза неспящих – пятьдесят с лишним пар – настороженно уставились на дверь. Она с грохотом раскрылась, явив нам фигуру очередного сокамерника. Маячивший за ним охранник раздражённо проорал:
– Проходи, мразь! Чего застрял!
Фигура, дёрнувшись, вошла в камеру. Дверь резко захлопнулась, лязгнул замок. В камере стало на одного человека теснее.
Вошедший стоял, одной рукой прижимая к груди казёнку. В другой у него висел тощий полиэтиленовый пакет со стёршимся рисунком. Правый глаз его был затянут бельмом, бородка с усами не украшали и не уродовали округлое лицо. Толст он не был, но брюшко напирало на единственную пиджачную пуговицу так, что казалось, она вот-вот отлетит, не выдержав натиска утробы.
– День добрый, бродяги. – Положенное приветствие кривой старался произнести громко, но как-то не получилось, и оно прозвучало неуверенно.
– Ты играешь?! Ну так играй, сирота казанская. – Мы продолжили партию.
Картёжники захлопали засаленными стирами. Кто-то показал кривому, к кому подойти отрекомендоваться.
– Ты вещички-то положи вот здесь и во-он к окошечку к братве подтянись.
Он пошёл через всю камеру к шконкам блатных и приблатнённых, осторожно протискиваясь среди зэков.
– Вот б… На двадцать пять шконарей восемьдесят рыл, а им хоть бы х… набивают и набивают. – Я зло кинул кубики на доску.
– Один куш, ети его мать! Покурим? – Сирота, кивнув, затянулся и протянул мне окурок.
Шумя чёткам и тапочками, к нам подгрёб Миксер – противный, молодой придурок.
– Охереть! – Он мотнул башкой в сторону окна. – Монах, блин. Отжал икону в монастыре и трёт, что не при делах. – Миксер дёрнул башкой, поражаясь то ли глупости, то ли хитрости монаха.
– Сидит по наговору и подозрению, – съязвил Сирота.
– Ага. – Придурок заржал и опять задёргал башкой.
Я молча играл и крутил в голове своё. Ещё по первой ходке я стал интересоваться религией. Так получилось, что угол с иконами, который был в этой камере, находился рядом с моим шконарём. И я стал вроде как смотритель за «святым углом»: протирал пыль, ставил свечи, которые катал из восковой оболочки от сыра. Узнав, что вновь заехавший – монах, я надеялся, что он просветит меня в тёмных для меня религиозных вопросах. Вещи он оставил рядом с нами, и я ждал, когда он подойдёт.
– Марс, Сиротинушка! Марсок, родной! – Сирота стал, матерясь, заново расставлять фишки.
– Ну хватит, Лёха, иди вон с малолетками потренируйся, а завтра подходи, я тебе ещё преподам.
– Ладно, не вы….ся, – добродушно оскалился Сирота и тут же подорвался искать себе другое занятие. Энергии в нём было немерено, и сидеть на месте без дела ему было сложно.
Монах скоро вернулся к своим шмоткам, присел рядом с ними на корточки, поводил взглядом по камере, ненадолго притормозив его на иконах. Вид у него был для этих мест неподходящий – тщедушный, робость и неспособность дать отпор кому бы то ни было видны в мягком лице, неуверенных жестах, растерянных глазах.
Я сложил нарды, отнёс их на место, зашёл за ширму отлить, заодно полюбовался осточертевшими прелестями Синди Кроуфорд и Мадонны, чьи фотографии наклеили над унитазом любители мастурбации.
Мне хотелось помочь этому кривому чудику не пропасть в этом дерьме, и я придумал как. Вернувшись к себе на шконарь, я негромко окликнул монаха:
– Эй, дядя, поди сюда, присядь. – Я отодвинулся поближе к изголовью, освобождая ему место.
Монах подошёл, сел на край шконки. Я достал пачку из-под Маlboro, набитую LM, протянул ему:
– Куришь?
– Грешен, – коротко вздохнув, ответил он и аккуратно ногтями вытянул сигарету.
– Монах?
– Иеромонах.
В чём разница, я не знал, но уточнять не стал.
– Из какого монастыря?
– Из Свято-Даниловского.
– По какой статье?
– Сто сорок четвёртая, часть третья.
– Как же так, иеромонах, и на тебе? – Я изобразил на лице недоумение.
Он потёр ладонью коротко стриженную голову, лоб, скользнул ею по лицу и, теребя бороду, сбивчиво ответил:
– Я пил с ними, с теми, кто украл. Сболтнул спьяну про икону… Я не знал, что они украдут… А они… Их не нашли… А меня арестовали за соучастие… По грехам всё, по грехам…
Он вздохнул и опять принялся тереть голову и лицо.
Мне в общем-то было плевать, врёт он или и вправду не при делах.
– Попал ты, короче, бедолага, ни за хрен. – Я сочувственно покачал головой. – С воли-то помогает кто? – спросил я.
– Нет, некому.
– А из монастыря что? Обозлились?
Монах в ответ только пожал плечами.
Я ненадолго напустил на себя задумчивости.
– Слушай, браток, сидеть тебе здесь вряд ли меньше полгода. Положение, сам видишь, хреновое. Сдохнуть не сдохнешь, а вот чердак окончательно съехать может легко. – Я достал сигарету, предложил собеседнику, он отказался, я продолжил: – Короче, на днях шнырь ушёл на этап, место пока вакантно, я разумею, ты приблатнённого корчить не будешь. Ничего стрёмного в этом нет. Работа и работа. Будешь стараться – всё будет пучком. Спать будешь попеременке с напарником, там сами разберётесь. С передач вам положняком и покушать и курить. Я с братвой поговорю, пристроим тебя на эту должность.
Я замолчал, ожидая его ответа. К моему удивлению, на лице монаха появилось выражение упрямой гордыни, которое я видел часто, и оно делало разные лица одинаково глупыми и неприятными. Его ответ я уже примерно знал, сейчас скажет, что ему, конечно, не в падлу, но ему это не нужно, он как-нибудь обойдётся.
– Спасибо, я не хочу. – Чем дольше его лицо сохраняло эту идиотскую маску, тем более он становился мне неприятен.
– То есть работать тебе в падлу? Я тебе что, в жопу е…ся предлагаю? Ты ж, блин, христианин, тебе ж всё, что не грех, должно быть нормально! Или я чего-то не понимаю?! – Я заводился, достал ещё сигарету, закурил, не предлагая ему.
– Мне не в падлу. Но я не хочу, извините. – Лицо монаха становилось всё глупее, всё неприятнее.
– Ладно… надоел. Был бы нормальный мужик, согласился и спасибо бы сказал. И жил бы как мужик. Иди тусуйся к х… собачьим! И ко мне не обращайся, ходи блатуй на подножном корме… на х… вас всех, дебилов!
Я жестом показал, что разговор окончен. Монах встал и вернулся на прежнее место, сохраняя на лице всё то же выражение.
– На кого шумишь, Димон? – Со второго яруса свесилась голова моего семейника Андрюхи Консультанта. Он был без своих очков на минус пять, без них он выглядел моложе и как-то более свойски.
