Паскаль Мерсье - Ночной поезд на Лиссабон
— Até logo.
Ночью Доксиадес, а теперь эта девочка: ну почему он становится таким букой, когда речь заходит о близости и дистанции? Или так было всегда, просто он не замечал? Почему у него никогда не было друга, такого, как, скажем, Хорхе для Праду? Друга, с которым можно бы было говорить о лояльности и любви или о смерти?
Мариана Эса звонила, но сообщения не оставила. Жозе Антониуди Силвейра, напротив, просил передать, что будет рад видеть его к ужину, если он еще вернется в Лиссабон.
Грегориус открыл посылку. Португальская грамматика была так похожа на латинскую книгу, что он даже рассмеялся и читал ее, пока не стемнело. Потом открыл «Историю Португалии» и установил, что жизненный путь Праду почти полностью совпадал с режимом Эштаду Нову.[83] Он прочитал о португальском фашизме и тайной полиции PIDE, в которой служил Руи Луиш Мендиш, «лиссабонский палач». Он узнал о Таррафале — самом страшном лагере для политзаключенных, построенном на севере Сантьягу, одном из островов Кабо Верде. Его имя стало символом самого бесчеловечного политического преследования. Но больше всего Грегориуса заинтересовала «Мосидаде Пуртугеша» — молодежная милитаристская организация по итальянскому и немецкому образцам, перенявшая от них прежде невинное римское приветствие. В ней были обязаны состоять все, от начальной школы до университета. Она отсчитывает свое существование с тысяча девятьсот тридцать шестого года — начало гражданской войны в Испании — к этому времени Праду исполнилось шестнадцать. Интересно, носил ли он обязательную для всех рубашку цвета хаки? Вскидывал ли руку, как немецкие фашисты? Грегориус еще раз посмотрел на портрет: нет, невозможно. Но как Праду мог избежать всего этого? Использовал отец свои связи? Судья, который, несмотря на существование Таррафала, каждый день садился в служебную машину без десяти шесть и первым приходил во дворец юстиции?
Поздней ночью Грегориус стоял на Праса-ду-Росиу. Сможет ли он когда-нибудь коснуться этой площади так, как прежде Бубенбергплац?
Прежде чем вернуться к отелю, он пошел к Руа-душ-Сапатэйруш. В аптеке О'Келли горел свет. Через окно просматривался допотопный телефон, который в понедельник трезвонил по его милости, когда он набирал номер из кабинета Кэги.
26
Утром в пятницу Грегориус позвонил Жулиу Симойншу, антиквару, и попросил дать ему снова адрес языковых курсов, который он выкинул, улетая в Цюрих. Руководитель курсов явно недоумевал по поводу его нетерпения, когда он заявил, что не может ждать до понедельника и хотел бы начать занятия как можно скорее.
Женщина, которая вскоре вошла в комнату для индивидуальных занятий, была одета во все зеленое, даже тени на веках были в той же гамме. В хорошо отапливаемом помещении она села за стол и зябко натянула на плечи палантин.
— Меня зовут Сесилия, — сказала она неожиданно звонким мелодичным голосом, резко диссонирующим с ее недовольным заспанным лицом. — Не могли бы вы назвать свое имя и сказать, почему хотите учить язык. На португальском, естественно, — добавила она с выражением лица, выдававшим полнейшую скуку.
Лишь позже, когда три часа спустя он в совершенном измождении вышел на улицу, Грегориус понял, что свершилось в нем в этот момент: он принял наглый вызов брюзгливой женщины, словно это был шахматный дебют. «Почему ты никогда не даешь отпор в жизни, когда так замечательно делаешь это в своей игре?» — не раз и не два задавала ему вопрос Флоранс. «Потому что считаю это глупостью, — отвечал он. — Человеку хватает и сражений с самим собой». И вот он в реальности ввязался в бой с «зеленой женщиной». Почувствовала ли она с почти невероятной прозорливостью, что в этот момент его жизни она могла спровоцировать его именно так? Иногда ему так и казалось, особенно когда за недовольным фасадом появлялась победная улыбка, с которой она радовалась его успехам. «Não, não», — воспротивилась она, когда он вынул грамматику, — теперь que aprender falando». «Вы должны учиться в разговоре».
Вернувшись в отель, Грегориус прилег. Сесилия запретила ему грамматику. Ему, Мундусу! И не только запретила, а еще и отобрала книгу. Ее губы непрерывно двигались, и он вслед за ней шевелил губами, не понимая, откуда приходят слова. «Mais doce, mais suave»,[84] — беспрестанно говорила она, поднося к губам тонкий, как паутинка, платочек, и он легонько вздувался, когда она произносила фразу. А Грегориус ждал момента, когда снова будут видны губы.
Он проснулся в спускавшиеся сумерки, а когда позвонил в дверь Адрианы, был уже поздний вечер. Клотилда проводила его в салон.
— Где вы пропадали? — спросила Адриана, едва он успел войти.
— Я принес вам обратно записки вашего брата, — сказал Грегориус и протянул ей пакет.
Ее лицо посуровело, руки остались лежать в подоле.
— А вы чего ожидали? — спросил Грегориус, чувствуя себя так, будто делает рискованный ход, не просматривая его последствий. — Что человек вроде него не будет размышлять, что есть истина? После такого потрясения? После обвинения, которое ставит под вопрос все, за что он стоял всю жизнь? Что он просто вернется к будничным де лам? Вы что, шутите?
Он испугался за резкость последних слов и был готов к тому, что его просто выгонят.
Лицо Адрианы разгладилось, и в глазах появилось почти счастливое удивление. Она протянула руку, и Грегориус передал ей конверт. Она нежно провела по нему тыльной стороной ладони, как гладила мебель в комнате Амадеу во время его первого визита.
— С тех пор он ходит к человеку, с которым познакомился много лет назад, в Англии, когда путешествовал с Фатимой. Он рассказывал мне о нем, вернувшись… до срока… из-за меня. Теперь он часто к нему ходит. Не ночует дома, мне даже приходится отсылать больных. А то лежит наверху прямо на полу и изучает сетку железных дорог. Он всегда был помешан на железных дорогах, но не настолько. Ему нездоровится, это видно, похудел, щеки ввалились, не бреется. Он вгонит себя в гроб, я чувствую.
Под конец ее голос перешел на визг — явный отказ принять прошлое как нечто необратимо ушедшее. А вначале, когда она только пустилась в повествование, на ее лице промелькнуло что-то, что можно было принять за готовность и даже страстное желание освободиться от тирании памяти и выбраться из застенков безвозвратно минувшего. И Грегориус рискнул.
— Он уже не изучает железные дороги, Адриана. И давно не ходит к Жуану. И давным-давно не практикует. Амадеу умер, Адриана. И вы это знаете. Он умер от аневризмы. Тридцать один год назад, на середине жизненного пути. На Руа-Аугуста. Вам позвонили и сообщили об этом. — Грегориус показал на напольные часы. — В шесть часов двадцать три минуты. Так это было, да?
