Сергей Юрьенен - Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи
— Хорошо говоришь. — Папа взял бутылку.
— … терпеть, что ли, будем?
— Не забывайся, Загуляев, — подала голос его жена. — Дети в пределах слышимости.
А мама — заметил Александр — под столом нашла кончиком туфли подошву папиного сапога, который, как обычно, намека не понял и удивленно посмотрел на маму:
— Ты чего?
Все на маму посмотрели, и она вспыхнула и, опустив глаза в тарелку, сказала зло и сильно:
— Н-ничего!
— Вломить мы им, конечно, вломим, — заговорил папа, игнорируя сложные чувства визави, — но, — и брови свел, — сейчас не сорок пятый. Это тогда мы их могли нейтрализовать по Ла-Манш, а сейчас, брат, исторический момент упущен. А ну как НАТО ввяжется? А там и Эйзенхауэр? Тогда что?
— Известно что, — ответил Загуляев. — Война, брат.
— Вот то-то и оно.
И папа козырьком ладонь ко лбу приставил — закручинился.
— Ты это, Ленька, брось, — приобнял его Загуляев. — Броня крепки, и танки наши быстры… Или не так?
— Быстрее, чем тогда.
— Ну а со своей стороны могу тебя заверить, что… Как там? В каждом пропеллере дышит… Вернее, в сопле реактивном. По единой? За спокойствие наших границ.
Они выпили, и папа протянул руку:
— Подойди-ка.
— Облик не теряй, Леонид, — сказала ему мама.
Папа нетерпеливо пошевелил пальцем:
— Подойди, говорю.
Так наглядно на памяти Александра папа еще не терял свой облик, поэтому приближался он с опаской. Но папа обнял его, поцеловал в лоб, приятно больно уколов усами, а потом отстранил и, плечи сжимая, предъявил Александра командиру эскадрильи:
— Видишь? Во второй класс уже пошел. Не себя… Что мы! Нас этому учили — умирать. И если живы мы остались после мясорубки той, кой-чему, значит, в этом деле научились. Но их вот, незапятнанных, — и он тряхнул Александра так, что зубы лязгнули, — их — жалко. Иди, сынок, играй. И ничего не бойся, понял? Пока мы живы — я и дядя Слава, — ты можешь ничего не бояться.
— Отпусти ребенка, Леонид, — сказала мама.
Папа прижал его к себе, царапая орденскими планками, и оттолкнул, отворачиваясь, утирая кулаком слезу.
— Кто ж спорит? — согласился Загуляев. — Мне, брат, еще больше жалко: он у тебя один, и то усыновленный, а у меня их кровных две. Если не вернусь, с чем их оставлю в этой жизни?… О! — хлопнул он себя по лбу. — Я ж газету с таблицей купил!
И рванул из-за стола так, что уронил стул.
Жена его вздохнула:
— Совсем поехал мой летун. Знаете, что он сделал? Когда, значит, еще только первые слухи из Венгрии пошли, он снял все деньги со сберкнижки и — на все, ни рубля не оставил! — накупил лотерейных билетов. «Ва-банк, — говорит, — иду».
Поясняя состояние командира эскадрильи истребителей, она приставила указательный палец к виску и покрутила с насмешливым видом.
— Это ты по-нашему!.. — Папа сделал попытку броситься навстречу Загуляеву, который внес свою кожаную куртку. — Люблю!
— Погоди, друг… Что там у нас в стаканах, но́лито ли? Э, да мы, похоже, все добили.
— И става Богу, — сказала его жена.
— Нет, — сказал Загуляев, — нет, не Богу, а Случаю молись. А ты, Леня, в отчаяние не впадай: в моем дому последняя, она всегда была предпоследней… Ангелята! Вы куда попрятались? Тащите папке бутылку! Сейчас вам папка приданое будет выигрывать. Обеим по «Победе», как? Устраивает?
Перемигиваясь в предвкушении шутки, которая должна была насмешить офицеров до колик, ангелята принесли бутылку, на которой красовался черно-зеленый ярлык: «Московская особая». А папа ангелят тем временем раздвинул тарелки, разложил центральную газету с выигрышной таблицей, после чего отвалился вместе со стулом, выдвинул ящик комода и стал доставать одну за другой запечатанные пачки билетов всесоюзной денежно-вещевой лотереи осени пятьдесят шестого года. Накидав перед собою пачек, он затолкнул ящик и вернулся, крепко стукнувшись об пол подошвами и передними ножками стула. Обтер ладонями обритую наголо голову, сияющую в свете лампочки, обвел всех отчаянным взглядом — и распечатал бутылку. Сначала папе набулькал. Себе… До краев.
Они подняли стаканы.
— Фарту тебе, Слава! — пожелал папа.
— Не мне, — поправил Загуляев, — девчонкам моим. Старшей «Победу», младшенькой «Москвич». С таким приданым кто от них откажется?
— А их и без приданого возьмут, — сказала его жена. — Как, Александр? Давай, любую на выбор!
Девочки, прыснув, убежали, Александр стал медленно наливаться кровью стыда, а Загуляев посмотрел на папу.
— Что, друг Леня, может, и вправду придется нам породниться? Ну, пошел!
Они выпили залпом, и обращенные вовнутрь глаза летчика сделались недоверчивыми.
— Выдохлась, что ли? Крепости не ощутил.
— Мудрено ли? — сказала жена. — После четвертой поллитры.
— Крепость нормальная, — сказал папа. — Я объясню тебе, в чем дело…
— Ну?
— Азарт.
— Азарт, говоришь? Что ж, отрицать не стану. Такой я! — И он с треском распечатал первую пачку.
Поводив указательным пальцем по цифири столбиков таблицы, поднял глаза и весело сказал:
— Промашка вышла! Ничего, «Победа» в следующей.
— Чья? — спросила младшая.
— Не твоя же, — ответила старшая.
— Ах, не моя… Сказать?
— Ладно, твоя. Подавись.
— Папа, ты слышал? Сама сказала.
— Ладно вам, ангелята. — Он отбросил вторую пачку, она разлетелась. — Шкуру неубитого медведя делить… Ну-ка, а в этой? — И разорвал полоску на третьей.
«Победы» не было и в ней.
С окоченевшей на лице маской одобрения гусарству друга папа Александра курил папиросу, а мама с тревогой поглядывала на жену летчика, с которой пачка за пачкой сползало безразличие. А летчик садил «Беломор» так яростно, словно поддерживал вокруг себя дымовую завесу.
— Все ведь снял, — сказала его жена. — Все, что с самой Кореи сбережено было. Рубль только один оставил, чтобы счет не закрывать. И что теперь мне делать? Завтра он уйдет, а у меня до конца месяца дотянуть не будет на что.
— Я тебе займу. — Мама обняла ее. — Будем теперь держаться друг дружки.
— Твой-то когда уходит?
Александр внутренне одобрил маму, даже подруге не разгласившей военную тайну:
— А я знаю? Баул его тревожный у порога, а когда ее, тревогу, объявят — мы разве знаем? Мы — люди маленькие. Пепел стряхни, Леонид, — возвысила она голос в сторону папы, но тот не услышал, ибо не только утратил облик, но и оглох. Мама вынула из его пальцев забыто дымящую папиросу, которую задавила в его же тарелке, полной окурков. Осязание папа тоже потерял. Но самое постыдное было, что он даже не сознавал всю неуместность омертвевшей на его лице улыбки одобрения летчику, разорившему семью. Рассыпаясь веером, пачки уже нарастили целую гору, но никакой «Победы», которая должна была возникнуть от совпадения номеров на пачке и в газете, еще не возникло. Пальцы летчика медленно затушили окурок. Продув в дыму тоннель, он проявился и сказал:
— Последняя.
Повел пальцем, после чего смял газету, разорвал и отбросил. Девочки заплакали.
Загуляев завел руку за спинку стула, расстегнул свисавшую кобуру, сдавленно сказал:
— Простите, ангелята! — и извлек «макарова».
— Не ломай комедию, — сказала его жена.
— Это не комедия, Зина, — возразил он, сдвигая большим пальцем предохранитель. — Трагедия это.
Папа вздрогнул и очнулся. А очнувшись, осудил:
— Не при детях, Святослав!
Долго и неподвижно смотрел на него летчик, и потом его палец щелчком вернул предохранитель в безопасное положение. Он застегнул кобуру, а потом вдруг запрокинул шар своей головы и — р-раз! — ударился лбом о край стола, вскричал, вскочил, сощелкнул шпингалеты, распахнул окно и стал швырять на дождь, во мглу, свои билеты. Пригоршнями. Он выбросил их все, а вслед им и комок газеты, схватил бутылку и, работая кадыком, опустошил до дна. Размахнулся — и туда же, в окно! От выпитой воды водопроводной его оттащило от подоконника, он схватился за скатерть — и в грохоте и звоне грохнулся об пол так, что лампочка мигнула.
Все вскочили, кроме папы, который все так же осуждающе передергивал головой.
Загуляев приподнялся на локте.
— А если не при детях? Имею право?
— Имеет право всякий, — ответил папа. — Но не мы.
— Не мы?
— Присягу помнишь? До последней капли крови она не нам принадлежит.
— Кому? — потребовал Загуляев.
С какой-то обреченной гордостью, вкладывая в ответ всю силу, папа повторил:
— Не нам. Осмыслил, Слава?
Смысл возник в глазах командира эскадрильи истребителей.
— Ну и… тогда с ней!
Он отпал, пошумел затылком в осколках, а потом смысл потух, и он закрыл глаза от света лампочки.
