Михаил Белозеров - Река на север
XIII.
— У меня еще одно дельце, — сказал он Савванароле, открывая ему дверь, когда тот явился для очередного священнодействия, и сбежал — пора было ублажать господина полицмейстера. Но вначале он хотел разобраться сам, и, прихватив папку, отправился к Королеве.
Дверь ему открыла Леся Кухта. В этот раз она была непомерно накрашена и, как всегда, играла роль девочки-подростка, потому что была одета в рваные джинсы и голубую рубаху, завязанную узлом на талии.
— Можно войти? — спросил он, заглядывая за ее спину и ожидая, что там появится Королева.
Она безразлично пожала плечами и молча пошла в глубину квартиры, рассеянно стряхивая на дорожку пепел сигареты. Он прошел следом на балкон и увидел, как она вдавливает окурок в цветочный горшок. У него, наверное, сделалось удивленное лицо, потому что она потрудилась объяснить:
— Вета не любит, когда я курю... — Она сообщила это так, словно посвящала его в личную жизнь, но, может быть, она просто не умела скрывать своих чувств?
Ее бывший муж периодически звонил из-за океана, справляясь о детях. С тех пор в жизни она считала себя обиженной и не утруждалась поисками причин своего несчастья, однако все, что она теперь говорила, звучало азбучной истиной.
— Мне все равно, — почти поспешно сказал он. — Вы давно здесь?
— Три дня и две ночи. — Она вытащила из пачки новую сигарету. — Вам-то что?!
Она жила ниже на той же улице и с детства была тихой, спокойной девочкой с затаенными вопросами в глазах. Но у кого их тогда не было? И кто на это обращал внимание? Поэтому, наверное, она не вписывалась ни в дворовые, ни в школьные компании, — обитала где-то на окраине их интересов, и Иванов ничего конкретного не мог о ней сказать, кроме того, что балетом она занималась по настоянию свой матери, и особым талантом не блистала.
Иванов протянул ей зажигалку:
— Я вас не выдам... — Он даже улыбнулся, гася в себе скользкую неудовлетворенность разговором и ее присутствием в квартире Королевы.
Где-то на задворках памяти у него хранились странные воспоминания, связанные с этой женщиной. Он не мог вспомнить. Что-то, что могло оказаться сейчас важным, а могло и ничего не значить.
— Не надо, я сама, — не люблю, когда за мной ухаживают. — Она даже сделала движение, которым отстранила его руку.
— Простите... — Он вопросительно поднял брови и все-таки вложил зажигалку в ее ладонь. — Вы на меня обижены?
У нее было такое настороженное лицо, словно она ежеминутно ожидала подвоха от окружающих.
— С чего бы это?! Просто стоит перед мужчиной повилять хвостом, как он начинает думать о тебе бог весть что.
Конец фразы носил явно пренебрежительный оттенок. Он не нашелся что ответить. Наверное, в юности она была даже миловидной, а теперь пыталась скрыть следы времени под слоем косметики.
— Вот так! — Она затянулась, держа сигарету так, как ее, наверное, учили когда-то в подворотне, зажав сигарету между большим пальцем и ладонью, и Иванов понял, почему дальше квартиры в дружбе с Королевой она не шагнула — слишком вызывающе она это делала и слишком много в ней было напускного, словно она все еще пыталась обратить на себя внимание, словно будущее для нее — лишь повторение прошлого и она знать не знает ни о жизни, ни о ком-то из окружения ее подруги.
— Не люблю пустых комплиментов... — Она покачнулась, и он понял, что она слегка пьяна.
"Закусывает имбирным орешком", — вдруг понял он. Это была старинная привычка Королевы, еще с давних времен, — закусывать имбирным орешком. Он вдруг вспомнил это так ясно, словно очутился в тупичке школьного коридора, и радостные блестящие глаза Королевы, от которой вот так же пахло имбирным орешком и чуть-чуть, самую каплю, — кисловатым вином, которое она с подругами только что выпила в туалете. Это была еще одна его картинка, но присутствовала ли в ней Леся Кухта, он не помнил. Помнил лишь улыбающиеся глаза Королевы, смотрящие на него, словно из их молодости, из того, что уже не вернешь. Можно было зайти в эту школу и постоять в том тупичке. Но он знал, что это будет уже не тот тупичок и не те стены, в которых когда-то звучали их голоса.
— А-а-а... — протянул он. — Понятно...
И наверное, его голос прозвучал слишком странно, потому что она восприняла его как слабость и спросила с вызовом:
— Что понятно?
— Что вы любите задевать мужчин.
— На здоровье. — Теперь она враждебно взглянула ему в глаза.
— Я ищу Вету, — напомнил он ей. Он нашел в себе силы спросить: — Когда она будет? — глядя на ее перекошенный ротик.
— Ненавижу, — одними губами вдруг произнесла Леся Кухта. — Ненавижу! Суете всюду нос. Пачкаете воздух своим присутствием. Вам никогда ее у меня не отобрать! Никогда! Нечего сюда ходить!
— Ба-а-а... — удивился он. — Что с вами?
Теперь он вспомнил: ее дикие драки с мальчишками. Кажется, в десятом она лишила одного из них глаза. После этого самые отпетые ухажеры оставили ее в покое.
— Именно... — произнесла она так, словно он был в чем-то виноват.
Иванов так ничего и не понял. В этот день он Королеву не нашел. Не нашел он ее и на следующий, потому что Мэрия и Дума были блокированы полицией и в городе уже в открытую поговаривали о Втором Армейском Бунте. Это было утром, и он попробовал найти Губаря. На студии ему сообщили, что Губарь где-то пропадает уже три дня, и дали телефон.
* * *
Его запои. Они никогда не носили плановый характер. Впрочем, в последнее время Губарь даже это сумел испортить — в его действиях проявилась странная закономерность: после особенно удачной программы ему требовалось расслабиться. Он начал терять легкость в общении. Порой угрюмость владела его сознанием дольше, чем требовали обстоятельства. Это стало заметно с тех пор, как Королева отстранила его от предвыборной кампании одного толстого кандидата (толстого — в смысле кошелька), набрав с свою команду куда более прагматичных мальчиков. Он даже заскучал. Впрочем, это было предвестником куда более сложных коллизий в его душе — на нем тихо поставили крест. Только вначале он этого не замечал, и никто не замечал, кроме Королевы.
В их классе был санкюлот по фамилии Мышелов. И дед его, и отец — все были Мышеловами. Династия Мышеловов. При приеме на работу где-нибудь в отделе кадров с ним происходила одна и та же история: "Я спрашиваю не профессию, а фамилию..." Они всем классом, как маленькие зверьки, замирали в ожидании развлечения. Обычно он краснел как рак, но однажды взорвался: пролил- таки чужой кофе кому-то на колени. Это стоило ему разбитого окна над его головой от запущенного в спину дырокола и пятнадцати суток, в течение которых он регулярно бегал в гастроном за бутылкой для охраны. В жизни он боялся трех вещей: милиционеров, электричества и собак. Позднее он так и застрял в санитарно-эпидемиологической службе города. Нашел свое призвание. С одной стороны, выдумывал новые яды и капканы, а с другой — боясь остаться не у дел, разводил грызунов и наводнял ими окраины. Он стал виртуозом своего дела и не примкнул ни к одной из партий. Впрочем, у него была мечта создать Общество грызунов. Не в смысле животных, а в смысле потребителей. Он сотворил новый жевательный концентрат, но пока не имел успеха и делал ставку на Губаря. Но Губарь был уже не тот. Весь свой задор он израсходовал на Королеву, телевидение и политику.
В седьмом классе Генка написал в сочинении: "Жили они бедно, ели капустку да с хлебушком квас".
Однажды они втроем умудрились забраться на Ай-Петри. Оттуда их снимали спасатели. Оказалось, что спускаться тяжелее, чем подниматься. С тех времен у Иванова осталось чувство, что Губарь до сих пор не может понять, как правильно двигаться не только в горах, но и в условиях пыльного города, — он потерял чувство равновесия, и это стоило ему клейма неудачника.
Зато он стал умеренным пьяницей. Эти его: "Который час? Я здесь, понимаешь, совсем закис..." возвращали к школьным годам. После неудачного подъема на Ай-Петри они не общались целую четверть, словно не учились в одном классе и даже некоторое время не сидели за одной партой. На переменах курили в разных углах. Завели себе новых приятелей. Генка Мышелов, который виртуозно играл в "мартынку", подспудно использовался обоими в качестве связного информатора. Но потом, на одной классной пьянке, они осторожно нашли общий язык, великодушно делая вид, что ничего не помнили или не придавали значения произошедшему, и он точно так же, расхрабрившись, губато твердил: "Понимаешь, что мне Королева... я закис..." Иногда Иванов думал, что Королева — это высшее достижение друга. Но сегодня он явно ошибся, ибо с тех пор вторым достижением Губаря стали взаимоотношения с бутылкой. Впрочем, порой он отдавался чувственности, и тогда его увлечение очередной пассией брало верх над всем остальным, даже над чувством самосохранения, ибо он всякий раз терял голову. Это было подобно вулкану.
