Чарльз Сноу - Дело
Это действительно было еще до войны. За все те годы, что мы оба состояли членами совета, я только два раза был в этой комнате. Наши с ним отношения не располагали к частым визитам. И все же мне казалось, что Найтингэйл вспоминает это время, — когда ему пришлось испытать очень большие неприятности, когда мы еле разговаривали друг с другом — пусть без сентиментальности и теплоты, но, во всяком случае, с бережным чувством.
Может быть, он принадлежал к той категории людей, которые настолько поглощены собой, что ревниво относятся к своему прошлому и не желают выбрасывать из памяти даже врага, если достаточно долго были знакомы с ним. Кажется, самый факт продолжительности знакомства налагает на них какие-то обязанности в отношении такого врага. Вот и сейчас, разговаривая со мной, — человеком, которого он всегда считал своим врагом, а сегодня имел для того и определенные основания, человеком, который в свою очередь относился к нему отрицательнее, чем к кому бы то ни было, — он держался так, словно нас что-то связывало.
Я огляделся по сторонам. Кабинет его был уныл — именно таким я его смутно помнил. В отличие от кабинетов большинства других членов совета, ему не хватало уюта и отпечатка индивидуальности. На стене висело весло — реликвия гребных гонок, оставшаяся со студенческих лет. На письменном столе стоял большой портрет его жены, пышной, приветливой дамы с выпуклыми глазами, которого ранее я видеть здесь не мог. На стенах я заметил еще фотографии, которые тоже, очевидно, появились здесь недавно. Это были группы офицеров в пустыне. На одной из них в центре сидел в шортах и берете Найтингэйл. На другой — он же сидел через два человека от прославленного военачальника, с которым я был знаком. Я спросил про этого военного.
— Ну, к тому времени как он пошел в гору, мне дали почетную отставку, — сказал Найтингэйл, — решили, что я уже стар и больше не гожусь, чтобы воевать.
Мне показалось, что он как-то странно скромничает, говоря о своем участии в войне. Ему было лет сорок пять, когда он получил старший офицерский чин — насколько я знаю, немногим дилетантам удалось достичь того же. Я сказал ему, что знаком с командиром его полка лордом Джильби. Во время войны среди служащих Уайтхолла — людей, относившихся к героям более чем спокойно, — ходило немало историй о его личной храбрости. Я спросил Найтингэйла об этом.
— Да, он не очень возражал, когда по нему стреляли, — сказал он. И добавил: — В конце концов ему ведь всю жизнь за это платили деньги.
— Ну все-таки, — сказал я. — Он, должно быть, обладает невероятной смелостью.
— Пожалуй, что так, — ответил Найтингэйл.
— Должен признаться, что я этому завидую.
— А на что это вам? — сказал Найтингэйл.
И вдруг я понял то, что подсознательно чувствовал все время, — об одном очень смелом человеке я говорил другому, столь же смелому. Никуда не денешься, приходилось признать, что Найтингэйл проявил в двух войнах безграничную отвагу.
— Меня, знаете ли, храбростью не удивишь, — заметил он, — слишком уж я на нее на своем веку насмотрелся. Думаю, что завидовать тут нечему.
Он сказал это несколько насмешливо, но вполне добродушно. Он был не из тех людей, которых интересует чужой внутренний мир, — для этого он был слишком эгоцентричен. Я, без сомнения, представлял для него интерес только постольку, поскольку он сам испытывал ко мне неприязнь. И все же на какое-то мгновение мне показалось, что, относись он ко мне по-дружески, он никогда не понял бы меня так, как понимал теперь. Как ни странно, в его голосе звучало желание подбодрить меня.
Снова стало тихо, как в церкви. На этот раз пауза затянулась. Мы исчерпали все темы. У нас с ним не было — ни прежде, ни теперь — ничего общего. Оба мы выжидали, словно хотели посмотреть, кто кого пересилит.
Наконец Найтингэйл сказал:
— Я хотел поговорить с вами относительно сегодняшнего заседания.
— Да?
— Я хотел бы знать, почему Гетлиф нашел нужным сказать то, что он сказал?
— Вероятно, счел это своим долгом.
— Насколько я понимаю, это дело ваших рук? — Он все еще говорил сдержанно, но в голосе его появилась напряженная, скрипучая нотка.
— Я считаю, что обо всем, что касается действий Гетлифа, вы должны спрашивать его самого. Разве нет?
— Неужели вы хоть на секунду могли вообразить, что я не сумею разобраться, кто стоит за всем этим?
— А неужели вы могли вообразить, что я, или вообще кто-нибудь, сумел бы убедить Гетлифа произнести хотя бы одно слово, в справедливости которого он сомневался бы?
— Я хочу знать, почему он сказал это?
— Вот что, — сказал я с той же яростью, только спокойнее, — таким путем вы ничего не добьетесь. Так или иначе, Гетлиф это сказал, и игнорировать его слова немыслимо. Это свершившийся факт…
— А вы думаете, мы собираемся игнорировать его слова? Чем же мы, по вашему мнению, занимались сегодня после того, как прервали заседание?
Он подчеркнул слово «мы», как будто сознание, что он принадлежит к числу судей, все еще придавало ему не только силу, но и достоинство. Я в упор посмотрел на него. Линия лба твердо вырисовывалась под шапкой густых волнистых светлых волос. От глаз лучиками разбегались морщинки, тончайшая сеть их легла на веки. Нежная кожа как-то не вязалась с грубыми, тяжелыми чертами лица. Он смотрел мне прямо в глаза блестящими неумными глазами — в них отражалось волнение и больше ничего. Мы продолжали смотреть друг на друга; рот его скривился, как будто он напрягал мускулы, напрягал все силы, чтобы как-то держать себя в руках. Он заговорил ровным, без модуляций, и тихим голосом:
— Надеюсь, вы выслушаете меня, Эллиот? — сказал он.
Я сказал — да.
— Я знаю, мы с вами часто расходились во взглядах. Не знаю, в какой степени это была моя вина. Не стану скрывать — если бы можно было начать все сначала, я постарался бы не говорить некоторых вещей.
Произнес он это довольно холодно, без всякого раскаяния. Тем не менее тон его был искренний и, я бы сказал, деловой.
Прежде чем я успел ответить, он спросил меня:
— Полагаю, что и вы предпочли бы взять назад некоторые свои слова?
— Разумеется.
Это, по-видимому, удовлетворило его.
— Мы с вами часто расходимся во взглядах, — повторил он. — В корне расходимся. Но это никак не должно отразиться на результатах нашего разговора.
— То есть?
— Вас ведь не проведешь, Эллиот, — ответил он все тем же бесстрастным деловым тоном. — Вы знаете не хуже моего, если не лучше, что после сегодняшнего заседания мы очутились в очень трудном положении.
Глаза его сверкали, и это как-то не вязалось с голосом.
— И теперь я прошу вас помочь нам выбраться из него, — сказал он. — Я прошу вас временно забыть о прошлом и помочь нам выбраться из этого положения.
Вся его энергия, вся его напряженная, неистовая энергия так и рвалась наружу. Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы не поддаться ему. Слова его звучали сухо, но дело было не в словах, а в породившей их силе. Мне показалось, что в комнате стало душно и лампы потускнели.
— По-моему, из этого положения возможен только один выход.
Он не обратил на мои слова никакого внимания.
— Мы попали в трудное положение, — повторил он еще раз. — Вы знаете не хуже моего — и даже гораздо лучше, — что сегодня было высказано подозрение. Высказано с целью заставить нас заподозрить, что кто-то пошел на мошенничество, чтобы погубить этого самого Говарда. Нас заставляют подозревать кого-то. Кого же? Возможно, меня.
Я молча смотрел на него.
Наступила пауза.
— Я не рассчитываю, что это может встревожить вас. Почему бы, собственно? Но я повторяю, что вопрос не в этом. Вопрос не в том, что мы с вами думаем друг о друге. В нашей с вами жизни всякое бывало, мы оба это знаем. Все, что может произойти с нами сейчас, тоже к делу не относится. Я не надеюсь, что это встревожит вас. Но я надеюсь, что вас должно встревожить одно соображение.
— Если так пойдет дальше, — продолжал он, — чем все это кончится? Если окружающие действительно начнут подозревать кого-то, результат будет совершенно очевидный — мне хочется верить, что вы об этом просто не подумали. Кого-то начнут подозревать. Прекрасно! Говорю вам, это могу быть и я. Подозревать кого-то в нашем колледже. Кого-то из старших членов совета. Как же это отзовется на нашем колледже?
Он говорил очень быстро, не совсем связно, но с жаром.
— Я многое дал бы, Эллиот, чтобы оградить колледж. Надеюсь, что и вы тоже. Не стану скрывать, что я всем обязан колледжу. Я не говорю про свою молодость. Неглупый молодой человек и сам не пропадет. Нет, я обязан ему всем, потому что здесь меня поддержали в тот момент, когда я думал, что для меня уже все потеряно. В меня поверили. Мне дали пост. Это единственный раз, когда меня кто-то куда-то избрал. Я не щадил сил, чтобы оправдать доверие. Говорю вам, пост казначея — это лучшее, что я когда-либо имел в жизни. И я не могу допустить, чтобы с колледжем случилось что-нибудь скверное. Это само собой понятно. Вот почему я говорю с вами. Я отдал бы все, чтобы уберечь колледж от неприятностей.
