Елена Блонди - Инга
Инга думала, расскажет ли Серый о камне с портретом, но он молчал, и она тоже не стала говорить. Подумала — он хочет им сюрприз. Наверное, дождется сына Вадьку, чтоб отвез родителей на машине, а то идти им далеко, по жаре. Это уже без нее.
Вымыв чашку, она убрала со стола. Из парка слышались привычные летние крики. И Инга подумала скучно — тут тесно. Не зря Серый стал убегать в свою Оленевку. Это не только из-за денег. Она видела его на бескрайнем песке, между морем и степью. Мальчик полыни, вот он кто. Мальчик ее степных диких трав. Когда она перевспоминает все их семь дней, то будет ей новая задача — придумать им дом. И место, где он будет. Там должны быть трава и море, очень много воздуха, и чтоб можно было смотреть далеко-далеко во все стороны, будто взгляд — это ветер. Не Оленевка, нет. Там тоже слишком много людей, праздных, весело скучающих. Толкутся без толку.
Она ушла к себе, открыла шкаф, перебирая на полках летние вещи.
— Толкутся. Без. Толку.
Фыркнула смешно выстроенным словам. Достала длинное платье с широким подолом. Застегивая на груди пуговки, внимательно разглядывала себя в зеркале, улыбаясь тому, как видела тут же год назад квадратную черную девочку, совершенно и безнадежно некрасивую, так ей казалось. Зеркало не показало никаких особенных изменений, ну, разве что мягче стали движения. Плавнее изгиб бедер, чуть тоньше талия. Но теперь она смотрит на себя еще и Сережкиными глазами. И ей нравится то, что они видят.
Причесалась, подхватила мягкую плетеную корзинку, устраивая на локте. Оглядела, проходя мимо, все комнаты и веранду, чтоб не оставить чего включенного. И закрыв калитку, быстро пошла к парковой дороге, чтобы по ней выйти на верхнее шоссе. Там много летних автобусов, всегда подвезут.
Каменев. Он сам перестал ей звонить, и Инга вздохнула с облегчением. Потому что пока нужно было ему помогать — помогала, а сама никакой радости от его звонков не испытывала. Все же, глупая она, влюбилась и напридумывала себе принца поверх живого человека. Несколько раз звонил почти совершенно пьяный. А еще, когда она звонила ему с переговорного, как договаривались, однажды был хоть и трезвый, но очень злой, язвительно поддевал, издеваясь над каждым словом. После извинялся, рассказывал, у него там неприятности какие-то. И оба взаимно сильно удивились. Инга тому, что сорвал на ней злость, ведь не она виновата. А он тому, что скованно приняла извинения, не осознав, какую жертву он ей — сопливой южной девчонке.
Так что, замолчал и прекрасно, легко подумала, глядя в окно автобуса на деревья и серые между ними склоны.
В городе она ушла на рынок, побродила по овощным и тряпочным рядам. Заглянула в секонд-хенд, раздумывая, и ушла, стесняясь копаться в огромных сетчатых контейнерах. Купила в киоске пакет сахару и пачку молотого кофе. И, пересчитав оставшиеся бумажки, решила отпраздновать день мороженым в вазочке. Как курортная дамочка, посидеть на набережной, лениво разглядывая море с парусами и катерочками.
На просторной летней террасе, увешанной хлопающими на ветру занавесями, села за крайний столик, боком к шумным компаниям, и медленно ела политое сиропом мягкое от жары мороженое, очень вкусное.
Столик неподалеку занимала толпа полуодетых девочек, завернутых в прозрачные парео поверх модных купальников. Шумные нагловатые парни, обращались к ним с неприятными интонациями уверенных в себе самцов. Подшучивали, громко смеясь, лапали плечи и колени. Девчонки радостно визжали в ответ, с готовностью валясь на мускулистые накачанные груди.
Вдруг закричали приветственно, замахали руками куда-то за Ингину спину, где от пляжа выходила на террасу витая лесенка. И замолчали, уставясь на нее, Ингу, с любопытством. Она положила ложку на салфетку, стесненно поворачиваясь. И вздрогнула. Видно, поднявшись от пляжа, за ее стол вольно присел Ромалэ, улыбаясь и ползая глазами по глубокому вырезу синего платья.
— А я думаю, кто это у нас тут сидит, мороженое кушает. А это Михайлова наша сидит. Привет, кисанька.
— Чего тебе? — у нее тоскливо пересохло во рту.
— Невежливая какая. Я поздоровался.
Он был в плавках, черных, блестящих как тюленья кожа, обтягивающих мускулистые бедра. И в распахнутой цветной рубашке. Вертел в руках очки-капли с зеркальными стеклами.
— Привет. И пока.
Глядя, как она встает, сказал тихо:
— Не кипишуй, сядь. Новости есть, от Сереги.
— Ромчик! — укоризненно закричала одна из девочек, отпихивая соседа, — Ром-чик!
Инга медленно села снова. Тот махнул в сторону компании, и девочка обиженно замолчала.
— Не именно от него. А про него. Помнишь, я говорил, насчет своего дядьки?
— Да…
Ром положил очки и наклонился над столом, сказал негромко:
— Не знаю, говорил тебе твой Ромео или нет, но трешка ему светит, к гадалке не ходи. Я узнавал. Так что, если увидишь, передай, чтоб сюда и близко не совался. Поняла?
— А тебе-то что? Почему такой вдруг заботливый?
Ромалэ откинулся, вытягивая ноги в импортных шлепках на толстой подошве. Тронул под столом Ингину ногу, и та резко отодвинула ее. Парень ухмыльнулся.
— Ишь. Прям, охота за локти взять, чтоб не брыкалась. Шучу. Рассказываю. Во-первых, если твой Горчичник не сядет, я с него поимею хороший навар. Еще осенних два месяца, да и лето ж не последнее. А во-вторых…
Он замолчал, и снова мягким движением взял со стола очки, играя дужками, раскрывал и складывал их тонкими пальцами.
— Во… вторых… Интересно мне тебя заломать, Инга Михайлова. Не так, чтоб под водочку, и не так, чтоб кто за руки тебя держал, пока я. А чтоб сама. Сильно ты меня зацепила. Знаешь чем? Не красотой, хотя девка ты видная, редко таких сейчас. А вот тем, как ты его сильно любишь.
— Так не тебя же? — со злостью удивилась Инга, — тебе какой толк с моей любви?
— Пока не меня, — согласился тот, — но все ж меняется. Ну, будешь тут одна бродить, ждать своего Ромео. Ну, прискачет он пару раз к тебе ночкой, в коечке поваляться. И дальше что? Что тебе с него, а? Так и будете — ты сидишь, как пень, а Горчик твой от ментов прячется? А я на втором курсе в универе. Осенью батя машину мне купит. Обещал. И к тебе я — по-человечески. Прикинь, Михайлова, уведешь у всех Ромчика. Твой буду. Помнишь, какой я?
Он надел очки и поднял их на лоб. Положил на стол руки ладонями вверх. В тихом голосе бархатно тек угрожающий мед.
— Ведь помнишь? И весь буду твой. Ты даже не представляешь, девочка, как я могу и что. Если захочу тебя. Сделать счастливой.
— Ты? — она рассмеялась. И руки Рома медленно сжались в кулаки.
— Ты извини. Я не знаю, чего ты хочешь, на самом деле. Но мне не надо. Ничего от тебя не надо. Я пойду.
— Сиди. Сам пойду.
Встал и, обойдя стол, вдруг наклонился, беря ее за плечо и быстро целуя в макушку. И не успела она дернуться, уже шел к своим, помахивая рукой навстречу радостным крикам.
Инга поднялась, хватая корзинку, прижала ее к боку. Закусывая губу, ничего не видя от бешенства, быстро застучала подошвами по узким витым ступеням.
Через два ресторанчика, на каменном пирсе, куда швартовались яхты, сидели на ящиках Валька Сапог и Мишка Перечник. Валька, подпрыгивая, сопел, и наконец, схватил протянутый Мишкой бинокль. Прижал к глазу.
— Та все уже, — сказал Мишка, откидываясь на гору сетей, — ушла.
— Но ты видел? Видел же? Как она с Ромом?
— Та видел, — неохотно ответил Мишка. Сплюнул на бетон.
— Мне когда пацаны сказали, ну я ж думаю, а чо, она же вроде Серегина телка. А тут. Я грю, та пиздите вы. А мне Хочка ржет, грит, ага, тока сам Ромалэ уже сто раз говорил, как они с ней. Рассказывал, жопа у ней, ух, а дойки, и чего любит, вот чтоб он рукой…
— Та Ром тебе скажет. У него язык шо помело.
— Ну… а с художником она тогда не помнишь, что ли? Прям крутила любовь такую. В кабаках зависала. А после хоба — уже значит, Серегу любит. Ну и чо? Щас может, так же и Ромчика любит?
— Может и любит, а может, и нет, — флегматично ответил Мишка, но скуластое лицо помрачнело.
— Но видел же? — не унимался Сапог, взволнованно блестя глазами. И добавил вполне искренне, — Горчу жалко, чо. Пока он шифруется, его значит телка тут трахается. Ты вроде Рома не знаешь. От него хоть одна телка без ебли уходила? Ну, скажи!
— Не уходила, — согласился Мишка. И встал, возвышаясь над маленьким круглым Валькой, — ладно, Сапог, не кипишуй. Будем поглядеть.
Валька тоже вскочил, затоптался рядом, теряя большие шлепки и суя в них ноги. Задирая голову, спросил громким шепотом:
— А если он позвонит, Перец, ты ему скажешь? Про нее?
— Не знаю. Еще. И вообще, чего ты завелся? Заткнул бы пасть, Сапог, а то еще кто услышит.
— Та нет, никого ж тут. Пошли, Перец, ты думай ладно? А то жалко ж Серегу.
— Та говорил уже.
Они шли рядом, по пирсу, пустому сейчас, уставленному по середине картонными коробками, фанерными ящиками и горами сваленных сетей. Высокий мосластый Мишка, с очень мрачным лицом, и маленький круглый Валька, потный и взъерошенный.
