Елена Блонди - Инга
— Вот ты! — ступила в воду, обходя самый крайний камень. Он, слегка повалясь на более мелкие, был обращен к морю плоской стороной размером с теннисный стол. Серега стоял по колено в воде, перед невидимой с берега плоскостью. И приставив зубило к камню, ударял молотком.
Кивнул, смахивая со лба волосы.
— Ты там будь. Не лезь в воду. Не хочу, чтоб видела, ладно?
— А наверх можно? — она влезла по неровным случайным ступеням и села на широкий край, свешивая ноги.
— Сиди. Не маши ногами только, а то зашибу.
Ей было интересно, что он там колотит. Неужели умеет? Не стала спрашивать, подумала, счастливо пугаясь — а вдруг меня? И тут же захихикала, представив себе выбитый в камне навечно кривенький детский рисунок точка-точка-запятая, но с подписью «Инга плюс Сережа»…
Вдруг, повернув мысли в другую сторону, может быть, из-за этого плюса меж двух имен, сказала:
— Лика очень хорошая, правда?
Серега внимательно глянул сощуренными глазами. Ударил и снова прицелился.
— Очень.
— И Иван.
— Да, — «боммг» — отозвался камень.
— Умные оба. Наверное, счастливые.
— Не знаю, ляля моя. — «боммг-боммг», — кажется у дочки там сильные проблемы с мужем, Лика переживает. И Вадик ихний тот еще перец. Я б так не говорил, они все шуточками, с любовью. Но я ж вижу. Ну и чего рассказывают, слышу тоже.
— Все равно счастливые. Они вместе. Всегда.
Боммг, говорил камень. Кричала чайка, плюхалась в воду, шлепая себя, как брошенный камушек.
— А ты почему вдруг про них? — он примерился, снова стал класть мерные зарубки, отворачивая лицо от летящих осколков.
— Вдруг, — ответила девочка, ерзая. Пожаловалась:
— Попу колет.
— Слезай, — он размахнулся и кинул на берег железки, протянул руки, — не, лучше прыгай, я поймаю.
Она завизжала и кинулась вниз, отталкиваясь сандалями от наклонной поверхности. Свалилась мешком, сшибая Горчика в мелкую воду. И он, барахтаясь, закричал, плюясь и фыркая:
— Утопишь, черт. Ну, ты слоненок, ляля. Не-не, шучу, балерина, как есть балерина.
— То-то, — наставительно сказала Инга, поднимаясь и таща его за руку из воды, — ой… Это… это же…
На покатой поверхности, шершаво-желтой, глубокими сильными штрихами были вырезаны две фигуры. Высокий мужчина, стоит, как стоят в музее античные статуи, нога чуть согнута, рука держит опущенный щит, а вторая вытянута к стоящей рядом женщине. Тоже высокой, с сильными плечами и крутой шеей, очерченной плавным изгибом — одной, но верной линией. И фигура ее еле намечена, под ниспадающими складками ткани. Но видно — повернулась к нему, протягивая руку к бедру.
Горчик молчал, слушая, как молчит Инга. И улыбнулся во весь рот, когда она сказала сперва вопросительно, но перебивая сама себя, тут же с уверенностью:
— Лика! Это же они, да. Черт. Лика и Иван. Оххх…
— Видно, да? Получилось? Инга, я сделал?
Он засмеялся, вытирая пыльные руки. Наклонился, машинально плеская в лицо воды и размазывая по щекам мокрую желтую грязь.
Инга обняла его, прижалась, слушая ухом частый стук сердца. Сказала шепотом:
— О-о-о, какой ты. Слу-у-ушай, ну вообще, Горчик, ты чертов бибиси, фу, слов нет у меня. Я не знала… а красивые какие. И молодые. Но все равно они.
— Та я и сам. Не знал сильно. Но думал, та надо ж попробовать. Тут еще нужно доделать много. Ну, ты когда уедешь, я…
Голос его ожидаемо погрустнел, но Инга затрясла головой, не отрывая ее от ребер.
— Вместе сделаем. А потом, когда я уеду, закончишь. Сережка, а ты понимаешь, что они тебя любят?
Она говорила и сама набирала в горсть воды, умывая ему грязное лицо. Он послушно поворачивался, подставляя щеки и лоб.
— Та. Нашли кого. Мало тебе со мной возни, ляля моя, так еще им, всяких хлопот.
— Дурак. Пусть любят. Это же здорово. Пойдем, они там соскучились совсем.
Ночью Сережа лежал, чуть свесив напряженный бок с топчана, и неловко подогнув руку, чтоб не мешать Инге. Она заснула на спине, раскидав жаркие ноги и кинув руку поперек его живота. Когда захочется спать, он ляжет удобнее, повернется на бок, встраивая свои колени и подбородок в ее ноги, шею. А пока так, чтоб смотреть в полумрак и думать. Странно, без нее казалось, в сарайке ночами стоит кромешная темнота, и только звезды насыпаны узкими полосами. Иван предлагал, давай влезем на крышу, кинем пару досок, а то дожди бывают. Но Сереже нравились полосы неба, и если случался быстрый обильный дождь, он просто перетаскивал легкий топчан поближе к двери, ворочая его вслепую. А теперь, может быть, потому что он смотрел не только на звезды, оказалось, ночами в сарайке стоит рассеянный сумрачный полумрак, и в нем видно. Ее, Ингу. И видно его, его колени, руки, живот. Он радовался, значит — она видит его тоже. И радовался, что последние три года без перерыва нырял, и напряженные усилия да еще неумение много и жадно есть, выточили ему нормальное тело, пусть не широкое, как у качков, но сильное, сделанное из узких, как сам, туго сплетенных мышц. Ей нравилось, он видел. Но понимал, да если б был щекастым крепышом, как Валька Сапог, ей все равно нравилось бы.
… Как хорошо, что он видит ее. Не в памяти, а наяву…Облитую ярким белым светом палящего солнца, очерченную резкими дневными тенями. В мягком свете заката, который плавит все резкое, рисуя лишь переходами теплого света. И ночью, когда ее линии обозначены бликами и переходами теней — из легких в глубокие. Эти линии только ее. Улегшись на тощую подушку и закинув локоть за голову, чтоб удобнее смотреть, он смотрел. Как она садится на топчан, подбирая под попу согнутую ногу. И уже знал, с замирающим сердцем, ее спина изогнется мягким и прочным изгибом, единственно верным. И поэтому совершенно прекрасным. Полумрак обрисует линию плеча и шеи, черные штрихи лягут вдоль, рядышком, свешивая густые пряди волос. И медленно поправляя их, встанут в темном воздухе руки, ловя на кожу неясные длинные блики.
Удерживая голову на локте, не отводил глаз, и чуть шевеля губами, неслышно считал верные линии. Одна вдоль бока, одну — уголком согнутой ноги, одна — изгиб шеи, две вдоль рук, но одна прорисована сверху, а вторая снизу, как бы подхватывая и продолжая намеками. Волосы. Щека. Блеск волос и глаза. Так мало нужно, чтоб появилась она. Но нужно, чтоб верные линии.
Когда сидела у костра, обхватив руками коленки и устроив на них подбородок, линии казались другими, но он знал — те же, просто, как мягкая проволока в умных руках, легли по-другому. Умные руки света. И думал, слушая, как она говорит с Иваном, смеется Лике, блестя зубами, — мои руки должны быть такими же умными, как рисующий ее свет. Как глаза, что увидели. Получится ли?
Линии он видел всегда. Мир состоял из них, и все вещи, люди, все явления — гроза с ее тучами или огненные полосы заката — все они содержали в себе этот единственно верный костяк, несколько главных штрихов, которые так хорошо видны. И которые время от времени он пробовал, удержав глазом, перенести в руку с карандашом или старым удобным ножичком. Рука должна повторить линию точно, без исправлений, провести ее сразу, следуя за памятью глаз. Видел — получалось. Но тут же забывал, вернее, уходил во внешнюю жизнь, полагая линии чем-то неважным и уж точно ненужным.
Маленькую школу десяток лет все собирались закрыть, потому что бывало — в первый класс шли человек двенадцать-пятнадцать, из трех окрестных поселков, и даже с окраины Судака два-три невезучих первоклашки, кому не хватило мест в городских школах. Рисование тут преподавала неровно-округлая боками и такая же щеками Людмила Васильевна, постоянно стародевически в кого-то влюбленная и все безответно, горестно, отчего маленькие глаза утопали в набрякших от слез веках, и завитая пружиной темная прядь дрожала у толстой щеки. За трикотажные костюмы, похожие на бесформенные доспехи — юбка и жакетик на три пуговицы, один коричневый, а другой серо-зеленый, была прозвана пацанами Какашкой. В третьем классе, подойдя и нависая над Сережиным альбомом, спросила кисло и громко, разглядывая три линии вазы и одну — поникшего в ней цветка:
— Что, Горчичников, карандаш кончился? Или поточить нечем?
И горестным вздохом отстраняя от себя дружный гогот класса, ушла дальше — хвалить старательные раскраски цветными карандашами и фломастерами.
А дома мать вешала на стенку кропотливо прорисованные картиночки — морская гладь из радужного перламутра, пузыри сосен на скалистом берегу, и маяк с тщательно проведенным от него бантиком света. Ахала, складывая руки и восхищаясь, как все сделано, до самой меленькой крапельки, ну ты хоть глянул бы, как люди-то умеют, когда — художники!
Так что Серега особо никому и не показывал. А чего показывать-то? Три линии? Или одну, плавно и хитро вывернутую… Малевал на листках во время политинформаций, и классных собраний, а после, скомкав, выкидывал, поддавал ногой в коридоре поближе к урне — теть Надя техничка уберет.
