Александр Кабаков - Очень сильный пол (сборник)
Бумажка отклеилась и, легко колеблясь, повисла на веревочке. Отворили под тревожные вздохи Николая дверь, вошли.
– Тебе на дежурство когда? – спросил Мишка.
– Сегодня в ночь, в семь заступаю. – Колька с удивлением, будто в первый раз здесь, оглядывался. – Слышь, Мишка, смотри, порядок какой, как мы оставили. Что ж, они и шмона не делали?
– Конечно, нет, – Кристапович досадливо пожал плечами. – Зачем обыск, если они просто девку для хозяина взяли? Чего у нее искать? Да если бы они поискали, нам здесь делать нечего было бы.
Колька без видимого усилия вытащил, не скребя по полу, на весу, из угла железную кровать. Что-то знакомое показалось Мишке в этом стальном ложе, хотя что удивительного – все одинаковые: спинки в разводах коричневой краски под дуб, половины шаров нет – свинчены, подзор не первой свежести, а кое-где и прямо со следами Колькиных же сапог. Мишка с удовольствием смотрел, как Колька несет эту гордость советской индустрии – не напрягаясь. Ни вражеские осколки, ни родная горькая не поломали устойчивое самохваловское здоровье. Под кроватью пол оказался неожиданно чистым, ни бот драных, ни трусов скомканных – дощатый настил в крупную щель. Колька сунул руку в карман, вытащил простую финку с наборной веселенькой ручкой, подковырнул крайнюю к стене доску и пошел отдирать их одну за другой – каждая на двух некрепких гвоздях.
– Ну вы конспираторы, – засмеялся Кристапович. – Им и искать бы не пришлось, от дверей бы увидели, если бы стали смотреть.
– Да чего прятать-то было? – прокряхтел Колька, вытаскивая из неглубокого подпола докторский баул из сильно облупленного крашеного брезента. – От кого? Жженый бухгалтер притащит треть артельской выручки, которую они этим бандюгам сдавали…
– Рэкет, – как бы про себя сказал Мишка, но Колька услыхал.
– Чего?! – изумился он. – Какой там к херам… не знаю, что ты бормочешь, а знаю, что сдавали эти инвалиды банде треть, чтобы жить спокойно. Два раза им кассу обчистили, мильтоны потыкались-потыкались, да и в сторону – мол, «Черная кошка» действует, а против нее мы, дескать, пока не стоим… Ну, паленый бухгалтер и придумал – нашел этих, договорился, им треть – они больше артель и не трогают…
– Я понял уже, – сказал Мишка. – Лучше еще раз опиши, кто деньги забирал.
– Кто! – возмутился Колька. – Хрен в пальто, вот кто. Я ж тебе уже говорил: свои пять процентов Файка отмусолит, которые ей за передачу, за прямую связь и риск, а остальное на ночь под кровать, а утром – ни свет ни заря – тот заявляется, линдач, молча под кровать, молча в чемоданчик пересыплет, молча на выход…
– Прямо и тебя не опасался? – спросил Мишка.
– Один раз прямо из-под нас доставал, гнида, – засмеялся Колька, – я и слезть-то с нее не успел… Хотел ему по фотке приложить, да он с тебя, а то и подлиннее, и при пушке, так я думаю – перетерплю, не отвалится, а то ведь ухлопает…
– Точно его вспомни, весь портрет, – приказал Мишка.
Колька, рассовывая по карманам трудно сворачивающиеся пачки сотенных, извлеченные из баула, а не помещающиеся передавая Мишке, забубнил:
– Волосы черные, как приклеенные, гладкие, сзади висят – ну, Тарзан, как положено, – пиджак коричневый в клетку, плечи – во, на жопе разрез, дудочки зеленые, полуботинки на белом каучуке… Ну, стиляга, и все, что ты, в «Крокодиле» не видал их? Сверху не то макинтош, не то халат…
– Плащ, – поправил Кристапович. – А лицо, особенное что-нибудь есть в лице? Что ты все о шмотках, он же переодеться может.
Видимо, мысль о том, что у человека может быть не один костюм, не приходила ранее в голову Кольки. Он задумался, хлопнул несколько раз короткими белыми ресницами.
– Шрамов вроде нету… вот! Губы у него… ну… такие, – он попытался вывернуть свои, – как у Поля Робсона, понял?
– Понял, – сказал Мишка. Вроде бы такого парня он встречал в кафе, а может, и кажется…
Они вышли, заперли дверь, Михаил послюнил бумажку, погрел ее снова фонариком, прилепил на место. Глянул на квадратную «доксу» – до Колькиного дежурства оставалось тридцать пять минут. Поехали к министерству на Басманной, метров за двести остановились.
– Ты все помнишь? – спросил Мишка.
– Все, – решительно ответил Колька. По дороге они успели взять шкалик, Колька окончательно поправился, загрыз чесночиной – и теперь сидел прямой, розовый, спокойный. Снова их блокгауз отбит, снова Мишка командует, и скоро они пойдут в избу, будут хлебать затируху, а то и щи, а потом Мишкина маманя будет дочитывать им про безумного Гаттераса… – Все помню. Среди дежурства звонок, быстро навожу хай, мол, у Файки беда, сама неизвестно где, звонил кто-то из соседей, делаю им психа, под шум сматываюсь в форме и с пугачом, в такси до Солянки, в подъезд, через черный ход в Подколокольный, опять в такси, до Бронной… Так?
– Так, – кивнул Кристапович. Молча и быстро переложили деньги в валявшуюся на полу между сиденьями Мишкину балетку. Мишка вздохнул, глядя, как выбирается из машины Колька, потянул его за рукав снова внутрь: – Ну, уже не боишься?
Колька заржал как-то слишком весело:
– А когда я боялся? Я боюсь?! Мишаня, а тебя накатиком не заваливало? А ты в своей сраной разведке перед заградотрядом на мины ходил? А меня заваливало, понял, я ходил, понял?! Я ничего не боюсь, понял?! Мне на них…
Высвободил рукав, пошел, обернулся и крикнул на всю быстро темнеющую под осенним слезливым небом улицу:
– Не бздимо, перезимуем! – и скрылся за углом.
А Михаил переждал светофор, бросил папиросу в окно – и рванул на Сретенку, к себе. То есть к Нинке.
Нинка лежала в постели, одеяло натянуто на голову, ноги торчат.
– С работы твоей звонили, – сказала она из-под одеяла, не меняя позы. – Судом грозили за прогул. Я сказала – заболел ты. Справку Дора Исааковна сделает… Пока ее с работы не погнали…
Михаил откинул одеяло. Нинка немедленно перевернулась на спину, прямо и светло посмотрела ему в глаза. Груди сплющились и развалились на стороны, запал живот – худа была Нинка, а для своих двадцати восьми и телом жидковата, курила много, валялась допоздна, налегала на «Три семерки» и жирное печенье птифур, вечно засорявшее колючими крошками постель, а шло все не в коня корм, ребра и ключицы торчали, а от дурной жизни только кожа повисала. И при этом – непонятная была в этой девке какая-то штука, от которой многие чумели, да и Михаил был подвержен… Как сказал однажды аккордеонист из «колизеевского» оркестра, много чего повидавший мужик, чудом уцелевший поляк из Львова: «Не то пшиемно, же пани хце запердоличь, а то, же хце завше…» Мишка понял не все слова, но со смыслом был вынужден согласиться…
– Потом, потом, Нина, потом, – тихо и серьезно сказал он, и Нинкины глаза сразу потемнели, ушла прозрачность. – Потом, милая, сейчас не до того. Ты бы оделась, а?.. Насчет справки – умница. Только бы Дора успела, а то доберутся и до этой несчастной убийцы в белом халате… Теперь вот что, нужен паспорт женский, молодой, лучше татарка. Сделает твой Яцек? Он же там через каких-то своих делал кому-то? Да не моя это баба, молчи, молчи, не моя, это дело, поняла?! Дальше: я весь день болею, лежу здесь. Соседям скажи – с желудком что-то, мол, не беспокойте его…
– Много они тебя беспокоят. – Нинка слушала внимательно, не удивляясь. Попеть пяток лет в «Колизее» – ко всему привыкнешь…
– Что бы ни случилось, – продолжал Михаил, – меня не ищи. Спросят – да, бывал, больше не заходит, ничего не знаю. Но надеюсь, не спросят… Сейчас соседи дома?
– Нет никого. – Нинка уже сидела в постели, подтянув к груди ноги, оглядывалась в поисках халата. Мишка отвернулся – она уж вовсе отключилась вроде, о делах думает, а села все-таки так, что и грудь подтянулась, и что нужно – видно… Зараза…
В это же мгновение Мишка невесть каким слухом поймал – открывается в дальней дали необозримого коридора входная дверь, тихо идут… двое или трое… идут. «Умник Мишка! – про себя крикнул Кристапович. – Умник, взял из машины “бульдожку”!» И уже повалил одуревшую сразу Нинку, взгромоздился сверху, потянул на спину одеяло до самого затылка, ноги поджал – так что вылезли наружу только Нинкины голые, и, поднимаясь и опускаясь под одеялом самым недвусмысленным образом, чтобы и от двери было видно, чем люди занимаются, прямо в лицо женщине раздельно выговорил: «Это за мной, не бойся, молчи…» Револьвер уже держал в левой, не слишком сильно упирающейся в простыню руке, правую приготовил к главному толчку.
Двое уже вошли в комнату, интеллигентного тембра насмешливый голос протянул по-малаховски:
– Приятнава апп-тита, Миш…
Тут же в шею, прямо в подзатылочную ямку, уперся ствол – судя по ширине трубы, чуть не с водопроводную, «люгер» или «маузер». Прием под это дело шел классически, но кроме тех, кто в свое время достаточно почитал всякой ерунды, никто этой сыщицкой уловки не знал. Мишка как бы от ужаса чуть дернул головой, прижав затылок как можно крепче к стволу, на секунду как бы обмяк и – изо всех сил, уже почти ощущая входящую в мозги пулю, ударил головой назад, одновременно поворачивая ее резко влево – так, что ствол сразу ушел в сторону, – почти не почувствовав содранной металлом кожи, услышал стук упавшего и, судя по звуку, сразу уехавшего с прикроватного половичка под кровать пистолета, и без интервала, почти наугад, но все же успев увидеть и оценить главные расстояния, – четыре пули подряд над их головами, и всей тяжестью американской офицерской бутсы, извернувшись, но продолжая опираться на кровать правой рукой, – по зеленым дудочкам, под самую развилку, и коротеньким рыльцем «бульдожки» второму поперек переносицы, чтобы сразу кровь в глаза, и снова первого, уже поднявшегося, с поворотом спиной, каблуком чуть правее нижней пуговицы клетчатого коричневого пиджака, по затылку просто кулаком, и второго, ослепшего, кольцом рукоятки прямо сверху, по макушке, чуть сзади заходящего на лысину красно-пергаментного термитного ожога, по съехавшей мятой шапке, и прыжок к двери, и Нинке: «Одевайся, иди в коридор, если соседи придут – чтобы никто ни о чем!», и, пропустив обезумевшую, в немецком халате наизнанку, задравшемся выше задницы, успокоив дыхание, – им:
