Хаим Граде - Цемах Атлас (ешива). Том первый
Приехав из ешивы, Хайкл рассказал, что Валкеники окружены сосновыми лесами и что летом люди приезжают туда на дачу. Веля пристала к мужу, требуя, чтобы он поехал вместе с сыном в Валкеники подышать свежим воздухом, как велел ему доктор. Муж ответил, что изучающих Тору содержит весь еврейский народ, а ему приходится довольствоваться тем содержанием, которое дает ему ее работа с кошелками, полными фруктов. И к тому же он не хочет оставлять ее одну, потому что когда он в городе, то сам приходит к ней в лавку и гонит ее домой поесть. Кто же будет это делать, если он уедет? Однако на этот раз, за пасхальной трапезой, реб Шлойме-Мота покорно молчал. Он понял, что ему обязательно придется согласиться. Веля не помнила, на каком месте пасхального предания она задремала, и снова начала с фразы «Вот скудный хлеб…».
Глава 2
Мейлахка-виленчанин, как и Хайкл, приехал на Пейсах домой. Однако и у его матери и всей его семьи праздник был испорчен: своим сестрам он даже не позволил к себе прикоснуться, как будто они были посторонними женщинами. В молельне реб Шоелки перед молитвой он бегал между скамеек, хлопал в ладоши и громко читал книгу мусара:
— Ай-ай-ай!
Обыватели были поражены, котельщик реб Сендерл спросил, почему он так кричит, отвечая «аминь» ведущему молитву. Мейлахка-виленчанин в ответ перевел из Гемары на идиш, что перед тем, кто отвечает «аминь» во всю силу, открываются врата рая. А реб Исроэл Салантер сказал, что, крича, люди приходят в состояние восторга. Реб Сендерл сдвинул очки на кончик носа и посмотрел на этого мальчика, заблаговременно заботящегося, чтобы перед ним открылись врата рая.
— Ты, малявка, ты рассказываешь мне о реб Исроэле Салантере? Я слышал, как он выступал на виленском Синагогальном дворе, когда твоей матери с ее большим ртом еще не было на свете! Реб Исроэл Салантер, да будет благословенна память о нем, был евреем с белой бородой, большим ученым и человеком, мягким, как шелк!
Мейлахка посмотрел на старика с пренебрежением, не ответил ни слова и вышел из синагоги, заложив руки за спину. Мать и сестры потом спрашивали его, прослушивали ли евреи в синагоге, как он учит Тору. Мейлахка посмотрел на женщин с большим удивлением: да разве он позволит каким-то обывателям прослушивать его? Что знают обыватели о том, что такое «разрушение прирожденных качеств[178]»? Зельда и ее дочери растерялись, они не понимали ни его древнееврейского языка, ни его поведения.
Муж Зельды, Касриэлка-жестянщик, был с Пурима и до Пейсаха, в период, когда выпекали мацу, пекарем. За эти четыре недели он не заглядывал в шинок, и дома к нему относились лучше. Простояв целый день у раскаленной печи, он каждый вечер возвращался смертельно усталый и сразу же валился спать. Тем не менее в ночь кануна Пейсаха он разложил хлебные крошки, а потом ходил со свечой, с деревянной ложкой и с гусиным пером, собирал эти крошки и таким образом выполнял заповедь об уничтожении квасного. Однако Мейлахка перевернул весь дом и искал квасное в шкафчиках, в комодах, под кроватями. На следующее утро отцу перед тем, как отправиться на подряд, пришлось еще бежать в синагогу гаона продавать квасное[179]. Маленький ребе убежал на синагогальный двор, чтобы сжечь деревянную ложку с хлебными крошками, завязанную в кусок полотна. Перед тем как уйти в лавку в предвкушении большой предпраздничной выручки, Зельда и дочери присели с краешка стола для последней трапезы с квасным. Мейлахка стоял над ними как надзиратель, следя за тем, как бы со стола, не дай Бог, не упало ни крошки на пол. Мать и сестры светились счастьем оттого, что их младшенький — прямо настоящий раввин. С другой стороны, им несколько докучало его святошеское давление. Но настоящие неприятности начались за пасхальной трапезой.
Касриэлка до вечера стоял у печи и даже не успел сходить в баню. Он ввалился в дом разгоряченный, обсыпанный мукой, голодный. Зельда и ее дочери тоже вернулись из своей фруктовой лавки без сил, едва держась на ногах. Тем не менее семье пришлось терпеливо ждать, пока Мейлахка вдоволь нараскачивался за молитвой в уголке, чтобы можно было сесть за стол. Однако сразу же, как они уселись, Мейлахка с горящими глазами напомнил отцу, что на пасхальную трапезу нужно надеть китл. Касриэлка громко рассмеялся: он не надевает китла даже в Йом Кипур, так неужели он будет сходить с ума на пасхальной трапезе? И он свалил все символы праздника в праздничное блюдо. Но маленький ребе с набожным выражением лица заглянул в Пасхальное предание и начал все перекладывать. Обожженное куриное крылышко должно лежать на тарелке с правой стороны, вареное яйцо — с левой стороны, а хрен — точно посредине. Тогда отец по-свойски сказал своему маленькому святоше, что главное — быть хорошем парнем, а не слюнтяем и что где бы ни лежал хрен, он все равно горький. Однако Мейлахка сидел с ермолкой на макушке и молчал, закусив губу. Касриэлка поднял бокал с вином, по-быстрому прочитал кидуш, выпил до дна, выдохнул и облизнулся. Мальчик аж подпрыгнул на месте:
— По закону, надо опереться на левый локоть и пить очень медленно.
— Ладно, значит, я пью не по закону, — ответил отец. Он взял пригоршню зеленых листьев, имевших вкус его горестей, и, обмакнув их в соленую воду, произнес благословение «Сотворяющий плод земли».
— А омовение рук?! — вскричал Мейлахка. — Надо сначала омыть руки и не произносить благословения на омовение рук.
— Тьфу на тебя! — отец выплюнул разжеванные зеленые листья. — Меня тошнит от твоей набожности. Пусть черти справляют с тобой пасхальную трапезу.
— Делай, что он тебе говорит! — заорали женщины на хозяина.
Жестянщик был привычен к тому, что жена и дочери, эти санхеривы, покрикивали на него и воевали с ним. Теперь он видел, что и мнение одиннадцатилетнего ешиботника имеет в доме больше веса, чем его мнение. Это его возмутило, и он начал ругать всех просиживающих штаны в ешиве, все эти ссутуленные спины. Мать и сестры тоже раскричались на Мейлахку, что он портит им тяжелым трудом заработанный праздник. Он не ответил ни слова, но в его молчании и напрягшихся плечах было так много упрямства, что было видно как на ладони, что он готов испортить всем Пейсах, но не уступить. Вся семья сразу же сдалась и сделала все, как он требовал.
Утром первого же из пасхальных будней Зельда и ее девицы открыли свою лавку. Сразу же набежало множество покупателей, толпившихся вокруг корзин с фруктами, ящиков с копченой рыбой, бочонков с селедкой. У отдохнувших за два праздничных дня и изголодавшихся по заработку торговок товар так и горел в руках. Вдруг в лавке появился Мейлахка, посмотрел на все происходящее с миной инспектора и громко известил всех, что в товар могли случайно попасть крошки квасного. Ничего из этого нельзя продавать до окончания Пейсаха, пусть даже фрукты сгниют. Клиенты переглядывались и пожимали плечами, глядя на этого странного мальчика. Его мать и сестры больше не могли сдержаться. Одетые по-зимнему, в шерстяных платках на головах и в валенках с калошами, они выбежали из лавки на улицу, встали, расставив ноги над сточной канавой, полной воды, и начали кричать, разрывая на себе одежду:
— Караул! Мусарники свели его с ума!
Клиенты не верили собственным глазам и ушам: такой маленький и такой праведничек! А кто виноват? Все Виленские раввины! Зельда показала на свою ладонь: как здесь растут волосы, так ее мальчик вернется к этим сумасшедшим мусарникам! Мейлахка слушал и печально качал головой. Его мать и сестры готовы продавать несомненное квасное, лишь бы подзаработать деньжат. Это квасной мир, и его надо отменить, как прах земной[180]. Он вышел из лавки с поднятой головой, чтобы все окружающие видели, как мало они его волнуют. Он сразу же вспомнил, что тот, кто хочет стать настоящим новогрудковским мусарником, должен беречься как огня, не оставаться лицом к лицу с этим миром и его соблазнами. Он выпустил кисти видения из-под своего короткого пиджачка, чтобы арбоканфес стал оградой между ним и суетным миром Мясницкой улицы. Пусть все смотрят на его кисти видения и насмехаются над ним! Однако уставшие от работы прохожие даже не замечали его, и это было ужасно обидно.
Еще больше обижало его, что у него нет младшего братишки. Ему хотелось бы привезти с собой в Валкеники еще одного ученика, чтобы глава ешивы видел, что он дает возможность многим удостоиться выполнения заповедей. Мейлахка начал слоняться по дворам и искать, не встретится ли ему мальчик, который хочет стать сыном Торы. И вот в одном дворе на Шауляйской улице[181] навстречу ему бросился Йоселе в больших разваливающихся отцовских башмаках и в разорванной шапке старшего брата. У Йоселе были влажные глазенки, горбатый нос и оттопыренные уши. Он был похож на кролика, привезенного из деревни в город и вылезшего из ящика, выстеленного соломой, чтобы посмотреть на окружающий мир. Низкие залатанные домишки с кривыми крышами выпаривали из себя зиму. Над серыми каменными зданиями поднимался туман. Оставшийся еще снег, пожелтевший и ноздреватый, утекал в мутные ручейки. Йоселе тоже проветривался, освобождаясь от зеленоватой плесени сырых стен подвала, от тесноты и темноты, в которых жил он с сестрами. С Мейлахкой он был знаком еще по прошлому году. Йоселе дернул носиком, спрашивая, как делишки, и сам рассказал, как он сегодня перелез через высокий каменный забор.
