Анатолий Королев - Эрон
Ффар!
Красноватый туман младенческой плоти робкий и страстным приливом заливает Аггела до нижнего края зрачков — так из взгляда на звук рождается душа. Глядя на цветущую завязь, Наддин на миг чувствует', что беременна, что плод уже пошаливает ножками в чреве будущего. Полушар алеющей плоти постепенно принимает очеловеченные контуры, и вот уже совершенно отчетливо — паря над головой, в молоке небосвода — виден профиль бегущего античного атлета, очерченный угольно-черным нажимом, как на греческих краснофигурных вазах. Это Эрон, говорит Аггел, стоя по щиколотку на речном мелководье сонного Нила, это двадцать седьмой ангельский взгляд на суть происходящего. Мир до мозга костей пронизан тончайшим символизмом. Мы напротив великого Мемфиса. В той стороне — за чащей папируса и гвалтом священных ибисов — время Позднего царства, уже сотни лет как разрушены заупокойные храмы Рамсеса и Тутмоса, уже содрана облицовка с великих пирамид Хеопса и Микерина, но Эллада еще пуста и Олимп еще только начинает грезиться над овечьим снегом зеленого Пелопоннеса. И Эрон — продолжает Аггел — тоже только лишь греза над облачной грядой бессмертной амброзии. Я — ангел-хранитель Эрока. До времени Иисуса Христа еще больше тысячи лет, но оно так же неумолимо темнеет в пенных фигурах античности, как белеет Олимп в латунном желтом небе Египта. Вот в той стороне — время Христа, что подведет черту под эрами фараонов.
Аггел отвел неподвижный взор от неподвижного античного контура в заоблачных далях н так бросил взгляд через плечо, что Надин стал виден молодой, вполне современного облика человек с карабином в руках, в рубашке цвета хаки и такого же защитного цвета походных брюках, заправленных в узкую горловину высоких армейских ботинок, и человек тот с изумленным видом стоял, так же как к они, в трепетной воде нильского мелководья и не без страха смотрел на блистающее перед охотником на отмели тело мертвого фараона в короне Верхнего Египта; на лбу его — тень от золотого урея в виде головы нападающей кобры, его насурьмленное лицо обрамляют — слева и справа — симметричные языки клафта — головного платка владык, а на груди фараона — пектораль из драгоценных ониксов и нефритов, его борода из цветного стекла разбита пулей, а руки сжимают символы высшей власти над миром: семихвостую плеть Озириса и серповидный скипетр Анубиса. Наплывы чистой воды окрашиваются дымком крови из раны в простреленном горле.
— Я отказываюсь что либо понимать, Аггел… и все же, что это? и при чем здесь моя жизнь?
— Для ответа увидено еще недостаточно, — ответил Аггел Наддин, — смотри выше и глубже.
И ее взор — пойманный нажимом ангельских глаз — устремился чуть выше головы охотника и увидел над янтарными водами Нила сизый ноток вовсе другой реки, где с девочкой на плечах стоял еще один молодой человек современного облика и не мог сделать ни шагу, ноги его вязли в илистом дне, а быстрый поток заливал его по самое горло. Пытаясь удержаться на ногах, он опирался рукой на кривую палку из ветки сухого мертвого дерева, которое на глазах распускалось белым кипением зверобоя, звездами иван-чая, лучами лилий. Но и это было не все.
В девочке на его плечах она узнала свою дорогую девочку и вскрикнула криком отказа. И…
И они оказались на косой крыше уже известного пустого особнячка на Софийской набережной. Прижавшись друг к другу, Наддин и Аггел сидели на той стороне, которая смотрела в сторону английского посольства и Софийскую колокольню. Шел дождь, во дворе посольства суетилась прислуга, убирая из-под потоков воды белые стулья, белые столики, корзины с цветами, а на них… не упало ни капли. Как прекрасна и уютна банальность, подумала она про себя и сказала вслух:
— Бог мой, твоя вечность ужасна. Я не только не понимаю, что творится перед глазами, но и не хочу понимать этого!
— Думаешь, мне легче? — рассеянно ответил Аггел, покусывая кончик горящего перышка, — Банальный вид обыкновенной машины внушает мне ужас: почему номера? Почему колеса? Почему едут сидя, а не лежа или стоя? Почему важнее сидеть лицом вперед, чем назад?
— Так вот, — продолжил он чуть насмешливым тоном, — недавно, буквально на днях — лет так пятнадцать назад, уютная банальность человека внезапно закончилась — он стал космическим, хомо космикус. И разом кончился покой ангелов. В средние века, мое любимое время, человек был сам по себе и кончался сразу там, где кончались его пальцы, волосы, ногти. И наш брат, ангел-хранитель, не имел с ним особых хлопот, если, конечно, тот не искал дьявола или философского камня. В последние годы — Аггел поджег огненным перышком водяную струйку из ливня и залюбовался пыланием бенгальской бледно-молочной спицы, прянувшей к туче, — ангелу впору сойти с ума, потому что человек устремился к человеку и из десятков касаний на свет отныне рождается нечто нечеловеческое, или почти что нечеловеческое, нечто диффузно-космическое, скорее очеловеченное вещество, чем существо.
— Ты смеешься?
— Только самую малость… Контур существования охватывает десятки судеб так, как раньше охватывал единичную планиду, и парадокс! Судьбы эти не имеют друг о друге ни малейшего представления, не знают друг друга в лицо, разделены пространством, временем и местом обитания. Порой, — даже смертью так, что часть такого вот Человека уже там — в потустороннем, а ток посмертных эмоций стучит и колотится в сердце живых. Сам человек значит все меньше и меньше в поединке идеальных стихий. — Аггел, играя, подкидывал пылающую спицу дождя на кончиках пальцев. Тусклый огонь дождя озарил небо над ними отсветом ртути. — Есть от чего сойти с ума ангелам-хранителям, опека которых внезапно распахнулась до бесчеловечных пределов! Больше того — эта неясная плазма, которую трудно назвать душой, материя сверхсущества, стала на наших глазах протекать на самое дно бытия в бездны хтонического мрака, в то состояние прамира, в котором он пребывал до божьего слова: свет, где царят бородатая Тиамат и Мардук с руками из глины. И куда прежде не ступала нога ангела. Мы видим, что глаза Тиамат каплями крови всплывают на поверхность нового мира, — Аггел перестал подбрасывать спицу огня и показал ей ладонь, отлитую из воды, где были видны чьи-то глаза злобы. — Смотри, Надин, вот они! Зрачки ваших глаз…
— Ты обо мне?
— Нет, твоя участь светла, в высшем смысле ты античный стоглазый Аргус — мужское начало света, а она твоя тьма, изнанка твоего блеска. Но вы не знаете друг о друге. Ты Аргус, Наддин! Ты носишь в своем чреве глаза, ты порождаешь взгляды на вещи и только потому можешь видеть меня.
— Мой ангел, я бы хотела остаться человеком, — красивой хорошо одетой женщиной и еще сильней любить своих близких. Свою дочь, например. Пахнуть духами. Рожать детей, а не аргусов. Не быть игрушкой идеальных стихий. Вещество и прочую плазму я оставляю тебе.
— Твоя ирония неуместна. Ты приговорена к бытию фактом рождения. И то, частью чего ты являешься, охвачено единым смыслом, общим чувством, общим стремлением. Оно почти божество. Наконец, у вещества есть единая цель.
— Какая?
— Бегство!
— Куда и от кого?
— Имя того вещества Эрон, что означает — бегущий на край времени Иисуса. И я — ангел-хранитель этого бега. Страж вещества. Свет, озаряющий его путь.
Голос числа, отсчитывающий время бегущего. Купель всех его бегущих частей, сиамских близнецов света и тьмы.
Дождь шел на убыль, небо стало отсвечивать далеким блеском Металла, развиднелось, в права вступали краски заката.
— Но разве можно убежать из времени Христа? — изумилась Наддин.
— Можно, но я послан, чтобы остановить бег божества.
— А быть может, ты просто-напросто черт? И никакой не ангел? — играя, она коснулась его плеча, и рука погрузилась — до запястья — в плоть эфирного тела. Когда ладонь была отдернута, Наддин увидела, что рука охвачена перистым облачком. Глаза Аггела смеялись. По ее руке бежал крохотный золотой мальчик с зеркальной ладошкой и слепил глаза вспышками света. Мир снова и снова демонстрировал свою играющую изнанку. Наддин подняла руку к лицу, чтобы получше разглядеть карапуза, но что это? Над изломом кисти уже летел рождественский снег и от косточки среднего пальца к запястью шла кавалькада волхвов: первым на черном коне в рубиновой тиаре скачет Мельхиор, за ним — верхом на золотистой иволге — Валтасар в белой мантии звездочета в сахарных звездах, а на слоне, в резном домике из слоновой кости, чернеет косточкой сливы Гаспар в царской короне: все в окружении овечьих сугробов. И она чувствовала — кожей — острый и сладкий топот множества робких кротких копытцев.
— Но что тогда считать правдой, если все вокруг — чары изнанки, сутолока чудес, шалости шалуна? Неужели Бог — есть ребенок?
— …выпороть бы его, гаденыша, — осклабился Аггел… и повернул к Наддин странное темное лицо, в котором ей померещилось что-то ужасное. Ах! Рядом с ней на больничной кровати в проклятой комнате с жалюзи сидел все тот же отвратный голыш, карлик-насильник с потными щечками; по губам его гулял морковный язычок. Увидев, что разоблачен, он вскочил на кривые ножки и с поразительным проникновением крикнул в лицо что есть мочи:
