Анатолий Королев - Эрон
— Это одиннадцатый ангельский взгляд на шествие волхвов к Вифлеему. Не забывай, что твой мир озвучен евангельским словом и существует исключительно в его силовом натиске. Первым — на черном коне в рубиновой тиаре скачет Мельхиор, за ним — верхом на иволге — Валтасар в белой мантии, а на слоне в резном домике из слоновой кости чернеет Гаспар в царской короне. Они спешат на свет вифлеемской звезды.
И точно — над чашей мороженого брызгала двойным светом изумрудная звезда.
Надин чуть боязливо поставила ребро ладони на пути мерцающей кавалькады и убедилась, что процессия даров легко прошла сквозь плоть, оставив в руке лишь только ощущение сквознячка, притом сквознячка как бы музыкального.
— Идея Дара — самая кардинальная идея мира, — заметил Аггел, — она прожигает насквозь любое препятствие, она — та алмазная ось, вокруг которой вращается вся галактика человека. По сути, все вокруг нас есть те или иные формы Дара и ступени его раскрывания.
Надин не слушала, отвернувшись к балконной балюстраде, она смотрела с высоты на оживленную площадь столицы: авто, автобусы, арбузы в кузовах грузовых машин, разномастный люд… неужели изнанка столь мирного вида — кошмарный молох в морозной дымке космоса, исполинское здание Мавсола с фонтанными чашами в гейзерах крови кротких? И кровь подсвечена иллюминацией на фронтонах…
— Не стоит отчаиваться, — заметил Аггел.
— Ты подглядываешь мои мысли? — возмутилась Надин.
— Но и ты видишь то, что не дано никому другому!
Тем временем стихия игры на ресторанном столике весьма расшалилась: над скатертью взошла бронзовая луна, а кавалькада волхвов завязла в лужице овечьего стада пастухов вифлеемских. Блеяние овнов и стук сотен копытец был настолько громок, что даже проститутки навострили уши и бросили пару-тройку непонимающих взглядов.
— А если бросить ангельский взгляд на мою жизнь? — помедлив, спросила Надя, и сердце ее забилось.
— Нужно только решиться, набраться отваги и расплатиться за ужин. Счет, пожалуйста!
И счет был тут же предъявлен.
Бегство
Крохотные ручки легли ей на глаза, раздался злой детский смех; содрав с лица цепкие пальчики, Навратилова опять обнаружила себя в пустой заброшенной комнате, окно которой было завешено грязными жалюзи: она лежала на больничной кровати, под колючим больничным одеялом. Чахлый свет крашенной синим лампочки мертвенным операционным светом освещал голые стены, где мутно рисовались очертания умывальника, полного мусором, контур чемодана под ним и белый мазок врачебного халата на одиноком гвозде. Пахло зеленкой и йодом. Тишина. Никого. Она поискала глазами насмешника. Пусто. И все же кто-то явно прятался поблизости: она чувствовала чей-то потный запах и слышала слабое дыхание. Шутника выдал гнусный смешок. С трудом повернув тяжелую голову, Навратилова увидела все того же несносного похотливого врача- карлика, который, пользуясь ее бедственным состоянием, по ночам обычно насиловал несчастное тело. Вот и сейчас она чувствовала в низу живота гадкую сырость после его утехи. Ненависть придала ей сил, и, опустив голые ноги на пол, она тяжко бросилась на мерзавца. Голый дьявол не ожидал нападения и, вереща, побежал было к двери из палаты, но споткнулся и пополз. Тут она его и настигла и, опустив колени на жирное потное тельце, принялась наносить слабые удары ножницами, которые она давно припрятала для расправы. Ее руки были так бессильны, что острие не впивалось, а только лишь скользило, оставляя царапины на жирной шее. Она плакала от немощи. Внезапно лицо Надин озарилось ясным острым лучом — по краю ножниц бежал дивный золотой мальчик и светил ей в лицо зайчиком от зеркальной ладошки. Свет обладал такой сверлящей мощью, что она разом пришла в себя… боже, она наносила удары по резиновой грелке, из которой хлестала теплая темная вода!
— Счет подан, — на пороге скверной больничной клетушки стоял Аггел, железная дверь отдельного блока была распахнута — там на свободе играли волны неземного сияния. Надя сделала несколько изумленных шагов к порогу, Шаг ее был невесом и упруг, тело — здоровым, руки — чистыми от крови мерзкого карлика, комната — пуста…
— Что со мной?
— Это не с тобой, а с любым другим, — ответил Аггел. — Все очень просто — играющий мир в каждый миг бытия предлагает im твой личный выбор тот или иной или третий другой вид вкус звук чувство мысль единого дара. Твоя участь необычайно легка — дать дару свою оценку и только. Я — Аггел! Я ангел закатного света. Я не имею ни вида, ни веса, ни вкуса, ни запаха. И не наделен человеческой речью. Я только звучу. Я дар. И только ты вольна увидеть и сделать глоток или отвергнуть его и оттолкнуть чашу дающего. Выбирай, где ты и с кем! В клетушке юдоли с мерзейшим голым насильником или с тем, кто может взмывать над временем.
— Я выбираю тебя, — и Надин протянула ладонь с решимостью вручить в его руки судьбу.
Оплачено!
И они взмыли над временем и крылато помчались над изнанкой ее судьбы и через взмах оказались в узком гулком пространстве жизни любимого и несчастного самоубийцы Франца Бюзинга, как бы маленького мальчика-школяра в скорлупе немецкого портового города Норденхама, в оболочке серого иезуитского колледжа в Бременхафене, в черных носках на подтяжках вокруг икры, в панцире немецкого духа: вот она — Франц и Надя — в одном лице — застенчиво замирает у рождественской витрины магазина игрушек, где за стеклом педантично построен маленький замок, здесь зима, а там — лето, окна распахнуты настежь и виден бал, танцующие фигурки кавалеров и дам… внезапно великолепие витрины нарушает знакомая по другой жизни кавалькада волхвов, на трубный глас слона Гаспара фигурки танцоров бросаются к окнам и — бац! — механика выходит из строя, гаснут огни сотен свечей, дамы и кавалеры падают на шахматный пол. Стекло витрины разлетается на равные осколки — один из них отсекает ладошку мальчика-Вюзинга и тот — а заодно и Надин — видит, что ладошка-то из папье-маше, что сам он не живой, а игрушечный, фальшивый. Через эту вот формулу фальши своего бытия Надин еще глубже входит в жизнь Бюзинга и, наконец, видит себя в его объятиях в той, забытой богом квартирке, которую они когда-то снимали на окраине Москвы, вблизи железной дороги с видом на снежный дворик… это и есть вечная жизнь? сквозь стон спросила она-
— Наверное, — ответил Аггел, — чаще всего ад дается как прожитая тобой жизнь, где человек обречен скитаться в кольце исключительно гадких, ужасных, тягостных и постыдных событий личной судьбы.
— А рай — скитания по своему счастью?
— Да. Но с выходом в счастье близких.
— Почему, играя в кости, вечность делает жизнь невыносимой? Почему человек не хочет жить?
— Человек всегда хочет жить, но ни за что не хочет быть. Он не желает предъявлять Дару свою сущность. Он не присутствует в сути собственного призвания в мир бытия. Это касается всех. Но ты исключение, Наддин. Ты — есть!
Аггел летел вдоль отвесной стены мрака, и глаза Надин различили, что стена падения — все то же ровное закатное море, близкое касание волны, рябь мелководья, где глазам было легко разглядеть разбросанные по песчаному дну утлые плиты ракушечника, блики напуганных — капелью воды с низко нависших крыл — рыбок, беззвучную возню маленьких пунцовых крабов, но вот…
— Что это!
…в зеленисто-солнечной толще становится виден путь стеклянистых угрей на мировом циферблате; струистое стремление темно-пегих сабельных тел, которые слегка отсвечивают серебром там, где в ямках плоти гнездятся их огромные светопожирающие глаза. Ручьи мрака густым ливнем идут к неведомой цели.
— Это двадцать второй ангельский взгляд на вечное зарождение жизни. Эти тени в воде — есть зоны — сонорное семя от Гласа взывания. Они атакуют темную мать молчания, великую Тиамат, богиню первоначальных вод. Но ни звука…
В благоговейном молчании они — Аггел с двумя Наддин в путах глазной сетчатки — ложатся на плиту ракушечника, залитую тонкой пленкой морской воды, голым животом на скользкую плоскость камня, встряхивая перьями н сливая в ртутное зеркало два заспинных лекала. Шероховатые бугорки камня впиваются в ангельскую кожу, Мрак отступает. Там, за краем земли, глазам открывается вид на утробного младенца — он встает из-за линии горизонта багровым заревом жизни, полушарием нового мира. Аггельский взор хорошо различает в красном мареве плоти благородный серпантин пуповины, кровеносную бахрому плаценты и — даже — неясные черты человеческого лица, глядящего с обожанием в сторону звука и света.
Ффар!
Красноватый туман младенческой плоти робкий и страстным приливом заливает Аггела до нижнего края зрачков — так из взгляда на звук рождается душа. Глядя на цветущую завязь, Наддин на миг чувствует', что беременна, что плод уже пошаливает ножками в чреве будущего. Полушар алеющей плоти постепенно принимает очеловеченные контуры, и вот уже совершенно отчетливо — паря над головой, в молоке небосвода — виден профиль бегущего античного атлета, очерченный угольно-черным нажимом, как на греческих краснофигурных вазах. Это Эрон, говорит Аггел, стоя по щиколотку на речном мелководье сонного Нила, это двадцать седьмой ангельский взгляд на суть происходящего. Мир до мозга костей пронизан тончайшим символизмом. Мы напротив великого Мемфиса. В той стороне — за чащей папируса и гвалтом священных ибисов — время Позднего царства, уже сотни лет как разрушены заупокойные храмы Рамсеса и Тутмоса, уже содрана облицовка с великих пирамид Хеопса и Микерина, но Эллада еще пуста и Олимп еще только начинает грезиться над овечьим снегом зеленого Пелопоннеса. И Эрон — продолжает Аггел — тоже только лишь греза над облачной грядой бессмертной амброзии. Я — ангел-хранитель Эрока. До времени Иисуса Христа еще больше тысячи лет, но оно так же неумолимо темнеет в пенных фигурах античности, как белеет Олимп в латунном желтом небе Египта. Вот в той стороне — время Христа, что подведет черту под эрами фараонов.
