Денис Гуцко - Бета-самец
«Да чтоб тебе!» — разозлился Топилин.
— Отец твой замечательно фотографировал. Умел, — он попытался уцепиться за Сережу: «Помоги, потом сочтемся!»
Подросток шагнул к лестнице.
— Я давно таких хороших фотографий не видел… Может, запишешь мой номер, Влад?
Тот неожиданно согласился:
— Пиши на бумажке.
— Может, в телефон сразу вобьешь?
— Не, в лом. Лучше пиши.
Нашел огрызок карандаша на подоконнике, записал на рваном червонце, вынутом из кармана брюк.
— Если решишь насчет выставки, я помогу устроить, — сказал Топилин, пока выводил циферки. — Но лучше весной, посетителей больше будет.
Влад забрал у Топилина купюру, вышел на лестницу.
— А твой Антон совсем достал, — сказал он, спускаясь вразвалку. — Мать не знает уже, куда от него деваться. Унять его некому.
19
Если присмотреться — за блюдцем стадиона, за верхушками рощи можно разглядеть промельки дыма на том берегу. В «Ауре» жарят шашлык. Сегодня день рождения у Маши Литвиновой. Скорей всего, отмечают там же, где и в прошлом году. Маше там нравится. Охранники натаскали снега, устроили горку — несколько часов продержится. Дети радостно визжат. Специально выставленный возле горки человек ловит тех, кого выносит за край дорожки… Топилин представляет себя сидящим на дубовой скамье позади снежной горки: удобно откинулся на спинку, покачивает коньячное озерцо в бокале, слушает детские голоса.
— Как дела, Саша?
— Нормально, Степан Карпович.
Нарядный плитняк под ногами. Повар несет дымящийся кофе.
Почему бы нет.
В окне отражается палата: качнешься влево — выплывают дверь и стул возле нее, мамина кофта на стуле. Качнешься вправо — кровать. На подушке белое лицо Зинаиды. Наверняка она время от времени поглядывает на Топилина, который отвернулся и ждет, когда вернется Марина Никитична. Не хотел бы он встретить эти взгляды. В первые дни после приступа Зинаида как будто не смотрит на тебя, а глаза свои показывает: глянь, что ты там видишь? А там ясно что — неживая материя, одолжившая у Зинаиды зрачки: любопытствует, что там за мельтешение, по ту сторону мрака.
Одно утешает: молчит. Каждое сказанное слово дается Зинаиде напряжением всего ее тростникового тела, от макушки до пальцев ног. На лбу проступает испарина, когда она выжимает из себя в один прием «да» или «нет» и в несколько рывков что-нибудь посложнее, например: «спасибо, Ма… р-р-риночка».
Потом взгляд ее сделается осмысленным, привычным. Незаметным. И вся Зинаида вернется в самоё себя окончательно — серенькая мышка-подранок, напуганная только одним: бесконечность выпавшего ей счастья, непостижимой щедростью приютивших. Потом она будет стараться, улучив момент, поцеловать руки Мариночки, которые та почти всегда успевает отдернуть: «Ну, хватит, угомонись». Потом будут молчаливые слезы. Потом пройдет и это. Вот тогда с Зинаидой можно и взглядом встретиться, и фразой перекинуться под настроение, чтобы порадовать Марину Никитичну.
Топилин решил выбираться из «Яблоневых зорь» в ближайшие дни. Решил: обойдется пока без нового смысла. К горячей ванне и удобной постели — достаточно пока этого. Смысл подоспеет попозже.
Подсчитал деньги на счетах, полистал газеты с объявлениями о продаже домовладений. Финансов набиралось достаточно, чтобы открыть небольшое дело, — причем не особенно ужимаясь. Парикмахерскую или СТО на два-три рабочих места. На южном выезде из города недорогие участки — а трафик будь здоров. Или магазинчик продуктовый в каком-нибудь спальном районе. Чтобы не дразнить Литвиновых, можно оформить все на мать: хоть какая-то маскировка на первое время.
— Вика! Викуся! — доносится откуда-то снизу звучный молодой крик.
Наверное, новенькая, не усвоила пока, что в клинике запрещено кричать.
Внизу украшена одна из синих елей, скромно и неброско: светящаяся верхушка, несколько крупных шаров. В помещениях еще строже: пластмассовые елочки на постах у медсестер и немного мишуры в вестибюле. Доктор Хорватов считает, что пациентов хоть и нужно ограждать от новогодней лихорадки, но до известного предела: полный запрет блестяшек и мишуры может привести к обратному эффекту, спровоцировать беспокойство, чувство утраты.
— Викуся, ну ты идешь? — послышалось в соседней палате, которую проветривали для нового пациента.
Хлопнула расправляемая простыня, загудел пылесос.
Со стороны птичьей вольеры появилась Марина Никитична — ходила в соседний корпус повидаться со знакомыми врачами.
Сердце кольнуло нежностью. Давно не видел мать вот так, издалека. Издалека больше родных мелочей: походка все такая же размеренная, отец говорил «каллиграфическая»; правый локоть при ходьбе слегка согнут; схватила себя за мочку уха — задумалась. Опустевшую на зиму вольеру пронизывали тонкие сосульки — застывший ледяной душ. Проходя там час назад, Топилин остановился, полюбовался ледяной причудой. Вот и Марина Никитична остановилась, полюбовалась.
Вышедшая из боковой двери женщина в медицинском халате окликнула ее. Радостно бросились друг к дружке. Сошлись на главной аллее. Марина Никитична — кумир здешнего медперсонала. Родственники в клинике редко задерживаются хотя бы на сутки. Заведение дорогое, и те, кому оно по карману, на персональных сиделках не экономят. Никто, кроме Марины Никитичны, не остается с больным от поступления до выписки.
Заметив сына у окна, указала в его сторону: выбрался навестить, с Зиной остался один, пока я отлучилась. Женщина в халате помахала Топилину рукой. Он ответил.
Открылась дверь в палату.
— Здравствуйте, моя дорогая. Уже получше, как я погляжу. Да? Уже получше.
Лечащий врач, Андрей Эдуардович. Пришел на осмотр.
— Здравствуйте, мой дорогой, — приветствовал он Топилина. — Как поживаете?
Так и слышалось продолжение: «Уже получше, да? Уже получше».
Андрей Эдуардович со всеми, больными и здоровыми, общается одинаково — как с детсадовскими «зайчиками» и «ласточками». Настолько одинаково, что Топилину хочется подмигнуть: доктор, да хватит, я же свой.
— Спасибо, Андрей Эдуардович, потихоньку. У вас как?
Врач развел руками и громко, с присвистом, вздохнул:
— Трудимся, дорогой мой, трудимся.
Хлопнул себя по животу.
— Как спалось сегодня? — обратился доктор к Зинаиде. — Лучше?
Та в ответ лишь приподняла брови, собрав лоб гармошкой.
— Вот и хорошо. Отлично.
Уточнив у врача, сколько времени он собирается пробыть с больной, попросив прислать к ней кого-нибудь, когда будет уходить, Топилин оделся и отправился вниз. Марину Никитичну встретил на лестнице.
— У нее сейчас Андрей. Я прогуляться хочу. Пойдем?
— Ой…
— Он медсестру пришлет, когда закончит. Пойдем.
— Я платок захвачу. Там свежо.
Подождал ее тут же, на лестнице, разглядывая монументальный портрет Хорватова, залепивший окно на площадке между холлом и первым этажом. Этот грудной портрет пожилого водянистого человека, с веками, тугими, как бурдюки, с оттопыренными мохнатыми бровями, обладал и полным внешним сходством, и дрянной характер доктора передавал вполне. Не то что Сережины фотографии портных. Зато фотопортреты, бесстыже приукрасившие реальность, не вызывали того чувства неловкости, которое переживал Топилин, рассматривая двухметровое лицо доктора Хорватова в клинике доктора Хорватова. «Неужели блестящий врач, профессор психиатрии, не понимает, как это чудовищно неуместно», — думал Топилин и каждый раз с тупым постоянством вспоминал газетные вырезки, украшавшие стены министерского кабинета Литвинова-старшего: репортаж из «Южной панорамы», который сообщал, что «Великий Князь Павел Александрович, следуя проездом через Любореченск, поприветствовал собравшуюся на перроне публику из окна своего вагона», передовица «Строительного вестника», живописавшая торжественную встречу второго секретаря областного комитета КП(б) Украины, Щетинина С.Н., прибывшего в Любореченск с рабочим визитом.
Антон разыскал его на прошлой неделе, прислал ему эсэмэс на новый номер — нашлись, стало быть, нужные каналы: «Саша, зла не держу. Приходи, поговорим». Предложение томило соблазном: «А может, не нужно рубить с плеча? Может, есть варианты?»
Рука Марины Никитичны втиснулась ему под локоть, повозилась там, устраиваясь поудобней.
— Идем?
В холле мужчина в расстегнутом пальто, с шапкой в руке, не отрываясь от листка бумаги, по которому водила пальцем медрегистратор за стойкой, слушал распорядок дня и правила посещений и повторял глухо: «Угу. Да. Угу». На диванчике у стены любознательный мальчик лет двенадцати вертел головой и о чем-то шепотом спрашивал мать, которая из последних сил пыталась сдержать слезы.
Марина Никитична замедлила шаг, поотстала немного: стеснялась идти с сыном под руку мимо заплаканной женщины, привезшей сюда своего мальчугана.
Они отправились в противоположную от вольеры сторону, вглубь пустынной аллеи. Когда вошли под деревья, Марина Никитична произнесла негромко:
