Николай Псурцев - Тотальное превосходство
А ты расскажи, — повернулся к тому, который в чудовищных туфлях на чудовищных ногах, — а ты расскажи о том, как ты жил с бабушкой. Как она тебя любила, как она тебя оберегала. О тех книжках расскажи, которые читал, о тех фильмах, которые смотрел, о тех сказках, которыми грезил, о тех снах, которые тебе снились… И не забудь о подробностях…
Не знал где, что, но пошел, чувствуя долженствование и осознавая правильность грядущего действия. От недовольства, от злости, от безжалостности, от свирепости до радости и веселья даже нет и полшага, все в одном, все вместе. Действие, события забирают у меня возможность всякий раз, а это и есть совершенство (так мне кажется), возможность страдать от уверенности в собственной бренности, завершенности, смертности, нет разницы, восемьдесят лет или восемь человек живет, разница в делах и глубине духа — так мне кажется…
Налево, направо, как подскажет инстинкт, шагнул направо — качнуло точно туда. Коридоры в цирке полутемные, не все, остальные просто черные, где-то можно дотронуться до выключателя, но не следует, это отразится на моей незаметности, в руке фонарь, я украл его из собственного автомобиля, дыхание бьется о ноздри, о щеки, предощущение тайны возбуждает. Повороты, лесенки, закуточки, шевелится пол, щелкает по ступне, не больно; определяю меру ответственности за то, что делаю, вот именно теперь, вот именно сейчас, но понимаю одновременно и ясно, что пределов ответственности нет, она безгранична, я отвечаю за весь мир, незнакомое ощущение, сильное настолько, что кажется, будто летаешь, эндорфины вскипают безудержной эйфорией, я счастлив как никогда, я иду по Пути, осознал вдруг осколочно, бликово…
Бойцы не признались, где Кудасов, но он в цирке, они подтвердили, ночует он в комнате, которая рядом с их комнатой, но сейчас его там нет, он в других местах. Есть вероятность, что на арене, сидит посередине, думает, просто спит, или в комнатах у иллюзионистов, роется в реквизите, не ворует ничего, просто возится с реквизитом, ему это нравится, или у зверей, там, где их пристанище, кормит их неурочно, ластится, бьет.
Ни шороха, ни движения, присматриваюсь к себе, но не в первый раз, пристально и озабоченно, требовательно, пристрастно. Вижу наконец направление, пускаю себя куда надо. На один этаж спустился, на два этажа поднялся. Кто-то поцеловал меня на ходу, я сел на пол от неожиданности, вздрагивая, покатился фонарь, ветер это, ветер, я не сомневаюсь, что это ветер, кто-то шепчет в самое ухо: «Воткни в меня побольней, грязный ублюдок, я хочу, чтобы прыснуло изо рта и ушей!» Я радуюсь такому предложению, но не догадываюсь даже, от кого оно исходит, от мужчины, или от женщины, или от какого-нибудь животного…
От животного…
Я не слышу, и это понятно, слов, но я знаю, что животное хочет. Оно хочет, чтобы в него воткнули, и побольней. Кто-то помог мне обрести эти странные способности. Старик?.. Не нужны они мне. Я обязан стать самым лучшим и великим живописцем. Зачем мне чтение мыслей и видение чужих образов? Желание зверя услышал впервые… Жизнь его не прошла через меня. Правда, если только совсем немного… Увидел голого потного мужчину, будто покрытого жиром, с палкой в одной руке и с хлыстом в другой руке, в глазах ненависть и похоть, по зубам текут слюна и кровь. Потный бьет его… Кого? Львенка, не тигренка, еще маленького, самочку, девочку, не рысь, не пантеру, уже сильного, но еще беспомощного, голодного, голодного, голодного…
Львица-дитя жмурится, ежится, морщит кожу на загривке, ждет, валится на спину, знакомая уже с болью, с унижением, с обмороками от недоедания, от отсутствия воды… Что им всем надо от нее? Надо, чтобы она скакала с тумбы на тумбу, чтобы прыгала через обруч? Так скучно… Она может же ведь значительно больше… Острие палки прокалывает ей кожу на шее, а хлыст ложится точно вдоль ребер, дымящиеся полосы оставляет. Член голого мужчины дергается в приступе единственного удовольствия… Мужчина — это хозяин, дрессировщик, как я понимаю. Не Кудасов. Кудасов здесь ни при чем.
При чем…
Кудасов воткнул в нее больно. Она вертелась перед ним, кусая лапы, выдыхая жар, ожидая, когда прыснет изо рта и из ушей. Кудасов старался, голый, но не такой грозный на вид, как ее хозяин, бледный, но потный, без вспухлых мышц, без ненависти в глазах, хотя и с похотью, стонал, рычал вместе с ней в один голос, оттягивал краешки губ к вискам… Она сегодня уже почти выросла, но не сделалась еще такой крупной и сильной, как взрослая львица. Кряхтела, сопела, взвизгивала, как человек, как занимающаяся любовью, и обожающая это занятие, женщина (что редкость, а жаль).
Когда открыл дверь, неприметную, как почувствовал, проходя-крадясь мимо, свет и запах потревожили лицо — глаза, нос, рот. Бесшумные петли, меня не увидели, ни он и ни она, в клетках замерли, оцепенели звери, какие спали, какие дремали, а какие в недоумении и злости разглядывали шевелящихся-копошащихся львицу и Кудасова.
Кудасов закрылся… Он сейчас весь целиком готов был только к удовольствию. Сконцентрировался на достижении оргазма настойчиво и самозабвенно, умело, явно имея немалый опыт, совершенствуясь, верно, на регулярных тренировках…
Я разглядывал его лицо… Совиные глаза, близко друг к друг прилепленные. Продолговатое лицо. Тяжелые щеки — внизу мешочками. Круглый подбородок. Короткая стрижка. Некоторые волосики на лбу. Большие, оттопыренные уши. Непостроенное тело. Обыкновенное, вялое, но не худое. Белое. Не увлекательное зрелище…
Мне показалось, что несколько пуль одна за одной вдруг попали в Кудасова — в голову, в грудь и чуть ниже пупка. Голова откинулась, грудь выпятилась, живот взорвался, все тело окаменело на мгновения, а потом задрожало то крупно, то мелко, разбрасывая пот по сторонам. Кудасов заорал, заматерился, захаркал, пустил вниз — через подбородок — тягучую паточную слюну, не контролируя себя… Охал, ахал, долбил бешено беспокойными бедрами по мягкой и пушистой заднице красавицы — львицы.
Уф, аф, оф, отдувался Кудасов, тряся безвольно головой, утомленно, опустошенно, удовлетворенно, потеряв силы и предощущая в восхищении и в восторге их незамедлительный и насыщающий приход.
Вот сейчас я его увидел…
Жил никому не нужной жизнью, как и все остальные, — исключения имеются, и они всегда очень заметны. Сначала не понимал, потом догадался. Но поздно. Хотя, если бы догадался раньше, вряд ли что-нибудь в своей судьбе решил изменить. Не знал тогда, что менять, и не знал тогда, как менять… Ненавидел нежность и ласку. Очень желал всю свою жизнь этого, потому и ненавидел. Никто и никогда ему ласки и нежности не дарил. Даже не делал попытки, даже не намекал, даже ни разу об этом и не задумывался… Мать относилась к нему как к неизбежному злу. Нежеланным пришел на этот свет. Рано. Он матери не понравился уже тогда, когда врач поднес его к ее лицу. Ей тотчас же захотелось блевать… И он это понял, маленький Кудасов. Ведь Бог наградил его Даром — за что-то, ни за что…
Отец не любил мать, то есть свою жену, женился по инерции, так получилось, подобное возникает часто у мужчин, особенно у тех, у которых ум еще только начинает формироваться, у которых ум еще только подросток. Жену не любил и поэтому сына не видел, смотрел на него, но не видел. И не слышал. Не обращался никогда к нему, не отвечал на его вопросы. Натыкался на него не однажды, как натыкаются на стол, стулья, задумавшись, рассеянно, улыбался или матерился в зависимости от настроения, обходил его, потирая ушибленное место… Ушел к женщине, которая старше его на двадцать четыре года, рассказывали, счастливо жил как никогда, в покое, заботе и ласке — верно, мама его тоже его не видела ни разу в своей жизни, натыкалась на него не однажды как на фонарный столб и не слышала его, не обращалась к нему и не отвечала на его вопросы.
Кудасова и сверстники тоже не видели. Относились к нему с опаской, сторонились, но не видели. То есть видели, конечно, но не принимали в расчет, не придавали ему значения, он не нес им новой информации о мире, им было с ним неинтересно, он не привлекал их, но и не отталкивал, собственно, вместе с тем он оставлял их искренне равнодушными, хотя они и сторонились его, и относились к нему с немалой опаской отчего-то… Он не знал тогда еще о своем Даре, а то мог бы в какой-то подходящий момент им точно и к месту воспользоваться и, возможно, даже приобрел бы что-нибудь таким образом, например некие преимущества — в играх, допустим, в отношениях с учителями, со старшеклассниками.
Завидовал старикам, что прожили так долго. Завидовал стали, что она такая твердая и холодная или, наоборот, испепеляюще горячая, если ее нагреть. Завидовал огню, что он на все влияет, даже на то, что не в состоянии сжечь. Завидовал воде, что она течет. Завидовал мухам, что они умудряются пробираться куда угодно. Завидовал девочкам, что у них имеется влагалище. Завидовал красивым, да и просто неуродливым, не таким, как он, скажем так, мальчикам, что они в это влагалище могут попасть. Завидовал тем, кого слушали, и с удовольствием. Завидовал тем, на кого смотрели, и с наслаждением. Завидовал тем, кто подчинил себе свое тело — спортсменам, танцорам, циркачам. Завидовал тем, кто научился преображаться и меняться до неузнаваемости — жалостливо и негодующе вместе с тем одновременно, задыхаясь от бессилия, почти плача, поскуливал, когда смотрел на артистов. Завидовал тем, кто поет. Завидовал тем, кто умеет рисовать. Завидовал тем, кто пишет стихи или рассказы, а то и повести и романы. Завидовал тем, которые владеют властью и знают, что такое богатство… Завидовал тем, кто никогда не умирает. Был уверен, что таких земля породила немало…
