Олег Рой - Вдали от рая
Вот уж он порадуется, призвав дочь к ответу!
– А по какому праву? – раздался совсем рядом голос, такой отчетливый, словно Волковской действительно услышал его наяву.
Что за черт? Его невидимый собеседник, которого Волковской сам вызывал в часы досуга и скуки, чтобы лишний раз убедить себя в собственной правоте, на сей раз явился непрошеным. Причем заявил о себе так властно, как будто был не вымышленной, а совершенно реальной личностью, наделенной самостоятельным бытием. И самостоятельным голосом, отдававшимся в ушах…
– По праву отца!
Волковской не сразу заметил, что заявил это вслух – причем довольно громко. Две совсем юные девицы, вульгарно одетые и размалеванные, проходя мимо его скамейки, вздрогнули, переглянулись и ускорили шаг. Волковской с досадой заметил, что, удаляясь по двору, они не раз оборачивались.
– По праву отца! – повторил он мысленно, однако не менее напористо. – Вера – моя дочь, она исполняет мою отцовскую волю… Все правильно! Так повелось испокон веков! Дети должны повиноваться родителям. В чем меня упрекать?
– Вера – твоя дочь, но не твоя собственность, – в голосе невидимого собеседника слышались усталость и грусть. – Она – отдельный от тебя живой человек. Почему бы тебе не позволить ей жить так, как она хочет? Почему бы не дать ей возможность быть счастливой?
– Ей – счастливой? А мне? Разве я буду счастлив без нее? Разве я смогу без нее обходиться?
Вздох того, кто был обречен вечно спорить с Волковским, заставил зашелестеть остатки пожухлой листвы над его головой:
– Так вот что такое твоя отцовская любовь? Махровый эгоизм, не более. Любящий отец на твоем месте порадовался бы, что дочь встретила мужчину, с которым может создать семью. Любящий отец благословил бы молодых и принял бы зятя как сына… Но что толку говорить с тобой об этом? Тебе не понять элементарных человеческих чувств. Для тебя имеет значение лишь одно: выкачивать из других жизнь, чтобы присваивать ее себе. В этой жажде ты не признаешь исключений: вот и Вера, которую ты якобы любишь, для тебя – лишь орудие… Намного ли ее участь лучше участи твоих жертв?
– Замолчи! – Волковской подпрыгнул на скамейке.
– Охотно замолчу. Мне надоело с тобой спорить. Знай: хотя ты и воображаешь, что выдумал меня ради развлечения, я с самого начала был более реален, чем ты думаешь. Ты мне по-своему симпатичен, Дмитрий Волковской: ты умен, владеешь необычайными знаниями, ты многого достиг – весьма, весьма многого… Я пытался вернуть тебя на правильную стезю – ту, которую ты оставил, соблазнившись своим мнимым всемогуществом. Но теперь вижу, насколько тщетны были мои усилия. Прощай. Больше я не побеспокою тебя. Живи как хочешь.
По мере того как голос становился из гневного все более кротким, он таял и удалялся, пока не растворился… Где? В глубине двора? В шелестящей по асфальту упавшей листве, которой играл ветер? В сером осеннем небе, затянутом низкими облаками?
Некоторое время Волковской прислушивался к окружающему миру с чувством внезапной глухоты, как будто голос, слышимый доселе ему одному, унес с собой частицу чего-то очень важного. Потом вскочил на ноги и расхохотался коротким злым смехом. Ну и дурак! Всерьез спорить с воображаемым собеседником, да еще позволить ему обставить себя в споре? Нет, решено: с него довольно этих игр. А Вера… тут совсем другое дело!
Он сел в свою машину, включил зажигание и выехал из этого проклятого двора. Мчался по московским улицам и представлял, как он вернет Веру и принудит ее к прежней покорности. Не мытьем, так катаньем! Сама виновата! В душе было такое чувство, будто в Вере воплотились все женщины, когда-либо портившие ему жизнь, – дразнящая колдовской силой и пугавшая силой любви к нему Арина, вечно противоречащая Лида и затаенно-язвительная теща Антонина, как ее там по батюшке… Забыл уже. С ними он не сумел совладать. Но дочь – дочь он вернет себе. И она снова станет делать все, что он ей прикажет…
Ночью Вера услышала зов. Он пришел в ее сон, заставив заворочаться и открыть глаза, и первое время она не понимала, что происходит: ей показалось, что сон продолжается. Но эта ночная, слегка освещенная фонарями за окнами комната – точно такая же, как перед сном. Рядом похрапывает Виктор. Все совсем так, как было…
И все – совсем не так.
Зов вторгся в нее. Он пронимал ее до самой глубины, он влез в каждую ее клеточку. Он властно требовал, чтобы Вера встала и – да, вот сейчас, немедленно! – отправилась к отцу.
Вера вздохнула. Повернулась на бок, подложила ладонь под голову. «Это глупости! – сказала она себе. – Чего ради я должна среди ночи мчаться к отцу? Да я вообще не хочу с ним видеться! У меня теперь совершенно другая жизнь, все колдовские наваждения остались в прошлом… Пусть он играет в эти игры, если ему так хочется! Но помогать ему я больше не стану! Никогда!»
Но чем горячее она себя в этом уверяла, тем настойчивее отдавался во всем ее теле пришедший издалека зов. Требовательный до болезненности… Да, точно, это папина работа. Наверняка во время сеансов гипноза – или другими, оккультными средствами – он вложил ей в подсознание какие-то установки, посредством которых может теперь на нее влиять. Подступала паника. Да, это следовало предвидеть. Легко сделать вид, что отца не существует, что уйти от него – значит избавиться от него навсегда… Но разве такой человек, как он, способен безропотно расстаться со своим имуществом? Он даже кольцо с жемчужиной не уничтожил – пожалел. А утратить человеческое, беззаветно преданное ему существо – ведь это потеря покрупней колечка!
Удерживать себя в постели рядом с Виктором становилось все труднее и труднее, однако пока еще Вера была способна сопротивляться. Она нагнетала в себе возмущение против того, кто так долго – слишком долго! – распоряжался ею, превратив в пассивное орудие своих замыслов. Она пыталась заглушить зов подсознания, взывая к логике:
«Куда я пойду? Куда и зачем? А главное, к кому? Тут, совсем близко от меня, лежит главный человек в моей жизни. Я нужна ему…»
«А действительно ли ты ему нужна?» – вопросил голос, принадлежащий, к сожалению, не отцу, а ей самой. И подыскивать возражения этому, собственному голосу было куда мучительнее.
Дела у Виктора шли все лучше и лучше. Но по мере того, как он возвращал себе утраченное в период воздействия порчи, отношения между ним и Верой становились все хуже и хуже. Нет, они не ссорились – впрямую не ссорились. Однако все чаще после занятий любовью (таких же страстных и приносящих такое же шальное удовольствие, как в первый раз) Виктор становился беспричинно раздражителен. Порой Вера искоса ловила на себе его недоверчиво-оценивающий взгляд. Как будто Виктор постоянно себя спрашивал: «Надолго ли вошла в мою жизнь эта ведьма? С какой целью? Не опасно ли ей доверять?»
«Погоди!» – досадливо бросила Вера тому зову, который по-прежнему принуждал ее подняться. Ей требовалось додумать свои тягостные мысли до конца. А потом… потом она решит, нужна ли она Виктору. И если не нужна – уйдет сама. Потому что в таком случае ничто ее здесь не удержит…
Допустим, она останется. Даже наверняка – останется. Проще простого: всего лишь разбудить сейчас Виктора, попросить запереть ее, связать веревками, предстать перед ним слабой, нуждающейся в помощи… А что дальше? Просидеть обвязанной веревками всю жизнь? Да-да, именно всю, до самой смерти, поскольку ее преследователь – вечен. Используя свой метод, он будет свеж и силен, когда она превратится в старуху. Седую, безобразную, безумную старуху… Нет, пожалуй, она сойдет с ума раньше, чем поседеет. И Виктору придется ухаживать за двумя психически больными сразу, за братом и за ней… Спрашивается: кто это выдержит? И разве посмеет она подвергать такому испытанию мужчину, которого любит?
Веру сотрясали беззвучные рыдания, но полноценно расплакаться она не могла. Слезы испарялись, точно соприкасаясь с раскаленным железом, которое выжигало внутри что-то очень нежное и очень важное.
Разве для женщины с таким «наследством», как у нее, возможна счастливая семья, возможна любовь? Оставь надежду! Ей не следовало предпринимать попыток сблизиться с Виктором. То, что она приехала к нему, пытаясь спасти его от порчи, было ошибкой: как показала практика, он отлично справился сам. Надо было убедиться в этом издалека – и не мешать его счастью. Да, конечно, он счел одним из признаков счастья – ее… Но это не так. Вера лет с пятнадцати знала, что она красива и сексуально притягательна – об этом говорили восхищенные мужские взгляды. Однако что проку во внешней привлекательности, если под этой оболочкой скрывается осиное гнездо?
«Красота… Много ли она значит для обычной жизни? Змея тоже красива, но любой нормальный человек предпочтет любоваться ею на экране телевизора или за стеклянной стеной террариума, а не у себя в доме. Вот и я, в сущности, ядовитая гадина. Виктор любуется моей переливчатой чешуей, но не забывает и о моих зубах. Настанет время, и красота чешуи ему надоест, зато ядовитые зубы по-прежнему станут лишать его покоя. И тогда он прогонит меня… Нет! Я не переживу этого! Лучше уйду сама!»
