Олег Стрижак - Город
из почти тридцати звезд… созвездие Скорпиона, красивейшее созвездие с альфой: красной звездою Антарес, пред которою наше желтое Солнце — горошина, вечной памятью мира горько счастливы те, кто родился под этим созвездием, вечной памятью мира и вечной виной его, все же прочие заболевают осенью как ностальгией, как видением чарующим и жутким…), вечерами осенними в шестьдесят девятом году у меня вдруг вылетели восемь лет жизни: и железная плетеная калиточка Екатерининского сквера уводила меня в темные вечера горькой осени шестьдесят первого; и в груди, простуженною обидой, вставала все та же юная осень… Господи; что мне было грустить? Известный, в меру, литератор: жарко любимый многими женщинами. Бывший десантник, офицер запаса. Крепкий, как финский валун. Тридцать два года от роду, вес 94 килограмма, рост 184 сантиметра (в шестьдесят девятом: много выше среднего), грудная клетка 110, бедро 63, бицепс 43, шея 44, талия 85, кулак 32: антропометрия почти как у Джо Фрезера и Мохаммеда Али (в том же шестьдесят девятом), за четверть века я провел сотни кулачных боев, и уличных, и в закрытых (ресторанных и прочих…) залах; и что мне одно поражение!..
Чистые темные вечера, мокрый песок; и уже укрытые заботливо, в ожидании близкой зимы, пустые цветники у подножия высоко и недвижно витающего, горделивого громадного, как её Империя, памятника Екатерине… уже начал я выздоравливать в вечерних моих гуляньях; уже посмеивался иронически над желанием моим найти мальчика: как вдруг отдохнувшая моя память удружила мне. В чистоту ночи продираться начали чад и кошмар: желтая лампа, коричневый и синий дым, апельсинные яркие корки, черное и низкое окно в ночь, шумящие от избытка жизни, омерзительно пьяные гости, гремящая с хрипом музыка из радиолы; и волчонок, худенький мальчик… и в чаду зазвучали вдруг реплики: каждая ужасней другой.
Господи; в жизни не буду пить. Я хвалился моей женой! неужели я похвалялся перед всеми кувшинными рылами пьяной шайки: моею красавицей, моей неприступной, моей гордою Натали! Как я мог, как осмелился трепать ее гордое имя: в том чаду!.. но другое было еще ужасней.
Хмурый мальчик, волчонок, сумрачный, средь людей. поднимал вдруг тяжелый, не детский взгляд, и говорил, медленно и очень негромко:
— Хотите; я расскажу вам, каким манером вы увлекали вашу красавицу в вечер вашего с ней знакомства? Вечер, туман, ночь, осень: такая же, как сейчас. Вы ее провожали из гостей: где и встретились; бормотали какой-нибудь шлягер из той осени, к примеру, Леграна, Шербурские зонтики, и вспоминали колдующий рассказ Бунина Натали… и говорили ей, что она единственная в мире, точная героиня бунинской ошеломляющей прозы?..
Огонёчки усмешки зажигались в его глазах; и тотчас угасали; и скучный взгляд мальчика, худенького и очень слабого на вид, вновь сосредоточенно обращался к чашке, синей в белую горошинку, с коньяком: будто и не существовало в мире ничего, кроме этой чашки.
Жутко делалось мне. И, чтобы убить вещую усмешку мальчика, уязвить его, я с превосходством вопрошал: а читал ли он пьесу Прогулочная Лодка, бред, небрежно отвечал мальчик, презрительно и прелестно картавя: жестоко издеваясь надо мной… и ни один человек в пьяной шайке, под желтой лампой, в дыму, не видел всей жуткости игры, что вел со мною мальчик.
— …Бред, — презрительно и прелестно картавя, и женственно, и уголки губ трогательно и щемяще вниз (а точно, точно-то как! сколько издёвки и злости было в этой пародии!..), — бред, совершенно не видит мира. Ничего никогда не напишет…
— Зачем же все читают?.. — вовсе уж глупо, растерявшись и чувствуя в сердце испуг, говорил я, и в синем чаду попойки, под желтой лампой, видел искренние детские глаза, серые: по глупости, говорил мальчик очень серьезно, очень искренне, точно вместе со мною недоумевая и вместе со мною горюя: почему вдруг все принялись читать неудачную (…Бред, — презрительно…) пьесу, я почти уже верил, с облегченьем, ему… как вдруг угадывал в движении губ мальчика движение моих губ: карикатура уже на меня! чёрт, а не мальчик!.. Его знание всего, что имелось в моей жизни. Уголёчки, красные: под пеплом жестоким, сирым и синеватым, в еще детских глазах. Дьявол в обличье ребенка. И убийственная жестокость удара его детской руки. Кажется, что-то такое я читал, в книге из тех, что читала моя девочка: дьявол в обличье ребенка. — От таких воспоминаний мне расхотелось ходить темными вечерами к памятнику Екатерине. Ночи мои были мерзки; и видения во сне вертелись: красные, черные, желто-огненные черви…
XXIИ чистые, ноябрьские, утра.
Сизый воздух.
Голуби, в треске крыльев, взлетали с темных и ржавых крыш. Чистота воздуха в ноябрьских утрах была столь величественной, что и ржавые темные крыши выглядели неправдоподобно чистыми.
В утреннем голубом свете моя записная книжка валялась на не чищенном три недели ковре. Чёрт, вспомнилось с неуютной горечью мне, кто же из знакомых мне женщин умер? я помнил: Леночка, записано было моим карандашом на одной из последних страничек, а выше, незнакомой и твердой рукой, кажется, женской: Елена Константиновна, и номер телефона подчеркнут, красными чернилами. Всю книжку перечитал я раза четыре, крайне внимательно, затем с раздражением, затем лихорадочно, затем с колотящимся испугом в груди: и похожей записи не нашел.
Разве могло такое прибредиться?
Зыблющий меня, в ноябрьских сизых утрах, мир истоньшал меня неуверенностью. Исчезла куда-то груда моих рукописей, что лежали на ковре. Как в воду, и без кругов, исчезли вокруг меня женщины, и прочие люди, и шума Загородного проспекта не было слышно, и телефон молчал как мертвый третью неделю.
Я уже боялся выходить из дому…
Тревога меня томила, мучительное беспокойство, боязнь чего-то (…и еще, в разговоре о рыцарстве, о природе сего явления Насмешница говорила, что все вечно твердили: о нужде узнать природу вещей, и лишь Цицерон, первый, с римской точностью и бестрепетностью, определил, для чего нужно знать их природу: …нужно проникнуть в природу вещей и уяснить, чего она требует… — Чего я боялся? задачка трудная; здесь и страх: вечный страх пред тем, чего ты не помнишь, или помнишь нечетко, что сродни страху перед неизвестностью будущего, только еще хуже: ведь страх перед тем, чего не помнишь, неизбежно увязан со страхом вины и с ожиданием казни; тяжелое похмелье, у людей слабых против выпивки, мучительно не только отравлением крови и легким шоком всей нервной системы, оно мучительно страхом: лучше всех, насколько мне известно, изложил это некий, уже умерший и ставший очень знаменитым после, смерти поэт, который так говорил о пробуждении в лютом и тяжелом похмелье: …в такой тревоге, будто бы вчера кидал в кого-то кружки и поленья, и мне в тюрьму готовиться пора; но есть еще и изнурительный страх перед непонятным, люди боятся змей или пауков не разумом, а потому только, что змеи и пауки движутся вопреки всей нашей природе, боятся болотных огней, боятся загадочных стонов в ночном лесу, боятся всего, что зовется нечистой силой, это страх какой-то не умствующий, а жизненный, идущий изнутри: вот-вот что-то, жуткое и непоправимое, случится… Теперь-то я знаю, что такое ужас, черный и ледяной, когда рвется какая-то мышца в твоем сердце… в сравнении с ним страх, который испытываешь, когда твой приятель, не желая того, гасит твой купол, купол твоего парашюта, в ночном, летнем, прыжке, — просто детское развлечение; честно говоря, там и страха особенного я не помню, некогда было; вот ярость — была, хриплая, с матерной руганью в глотке, потому что: секунды, секунды!.. а черно все, и земля: хрен её знает, триста метров до нее или тысяча?.. а когда стропы у тебя — винтом! то ты уже вниз, прямо: камушком, хорош камушек, когда сам весишь центнер, с подковками на кирзачах, и снаряжения на тебе килограммов сорок, вот тут и повертишься рыбкой, хорошо: финка у меня, тяжелая была, уралочка, и доводил я её вечерами в казарме: острей всех золингеновских бритв… хрен с ней, с тою историей; к чему я её: там ярость в испуге хрипела… выжить! и к тому же, зд-дор-ров я был!.. вот когда страх и тревога, изнуряющая, идут изнутри, тут дело хуже: этот страх и сил, и воли лишает… узнать природу вещей и уяснить, чего она требует? теперь-то я знаю, честно: мой страх требовал уничтожения встреченного мной дьявола-мальчика: уничтожения его как явления, уничтожения как загадки…)
