Александр Проханов - Идущие в ночи
Басаев смотрел на вошедшего русского, кому он должен был доверить жизни тысяч бойцов, успех похода, свою собственную жизнь и судьбу, и старался найти в нем признаки вероломства. Что-то ему не понравилось в русском – промелькнувший на лице в первую секунду сгусток чувств, в котором, как в комке пластилина, слиплось и перемешалось множество цветных вкраплений, которые невозможно разъять, расчленить ни первоначальные составляющие. Волнение, похожее на ненависть, Басаев объяснил как страх несмелого человека, оказавшегося вдруг перед могучим врагом. Растерянность могла быть боязнью утраты денег, которые тот получил за предательство. Личина равнодушия и терпения, которую русский вернул на свое содрогнувшееся лицо, была маской хитреца, не желавшего раздражать своего делового партнера. В целом стоящий перед ним человек в поношенном, не со своего плеча, пальто, в потертой кожаной кепке был похож на многих других разложившихся офицеров когда-то великой армии. Басаев презирал стоящего перед ним русского и одновременно нуждался в нем. Подобные этому саперу предатели были для Басаева таким же эффективным оружием, как гранатометы и управляемые по радио фугасы.
– Как вы связаны с «Алмазом»? – спросил Басаев, медленно, тягуче выговаривая слова. – Лично встречались?
– Через военкома Ингушетии. Неделю назад меня нашел приехавший из Москвы член правительственной делегации. Подтвердил, что я могу сослаться на «Алмаз». Но действую я в моих собственных интересах.
– С вами рассчитались? Без обмана?
– Как договаривались.
– Ладно. Мы прочесали ваш маршрут. И до этого наша разведка указывала, что там нет минных полей. Через час мы выступаем. Но я слишком многим рискую. Людьми, оружием, моей собственной безопасностью. Чтобы быть до конца уверенным, беру вас с собой. Вместе пройдем по маршруту. На выходе мы вас отпустим. Вернетесь по обратному следу к своим деньгам.
Глава двенадцатая
Во второй половине ночи, когда наблюдателей морит сон, и все реже, все сонливей взлетают над передовой малиновые сигнальные ракеты, умолкают скоротечные стычки напоровшихся друг на друга разведчиков, прекращается тревожащий огонь батарей, и звезды, не затуманенные дымом пожаров, драгоцветно, словно роса, переливаются в синем небе, начался исход басаевцев из Грозного. Прятали в развалинах минометы, зарывали в мерзлую землю взрывчатку, патроны, ящики с автоматами, надеясь вернуться снова, извлечь на свет Божий готовое к бою оружие. Минировали блиндажи и подвалы, на грузовиках, на легковушках, в пешем строю покидали позиции, стягивались к окраине, к мертвым коробкам сгоревшего микрорайона, откуда намечался поход.
Пленные, извлеченные из подземных нор, те, что могли идти, тянули санки, впрягаясь в ременные постромки. Везли накрытые брезентом минометные трубы, обернутые холстами мины, тяжелые, снятые с боевых машин пулеметы. В подвалах слышались негромкие пистолетные выстрелы – добивали немощных пленных. Охранники ставили на салазки металлические ящики с замками, в которых хранилась казна, расфасованные, в целлофане, пакеты с героином, штабные архивы со списками личного состава подразделений, с именами агентов, внедренных в русское войско, в московские министерства и телеканалы, финансовые документы турецких и арабских центров, поставлявших вооружение и наемников. Отдельный ларец, содержавший свидетельства дружеских и деловых отношений с высшими лицами русской власти, расписки, договоры, записи телефонных разговоров, сунул себе на грудь, под меховую куртку, личный охранник Басаева одноглазый Махмут.
Отряды боевой группировки чеченцев стягивались в микрорайон, накапливаясь в черной непроглядной тени развалин, над которыми сверкали созвездия. Грузовики, легковушки, дорогие мощные джипы останавливались во дворах, среди детских песочниц, грибков и лесенок.
– Сжечь!.. – приказал Басаев, выходя из джипа, покидая его бархатный, благоухающий салон с нежно-зеленым свечением циферблата.
Вскрывали баки. Топливо лилось под днища. Кидали зажженные спички. Машины охватывало шумное пышущее пламя. Сочно, черно-красным огнем, горела резина, обивка салонов. Следовали один за другим гулкие взрывы. Машины дергались, подскакивали, светились насквозь раскаленным железом. Фасады домов освещало бушующее зарево. Издалека оглядывался на него уходящий арьергард. Цокали языками, сокрушенно качали бородами.
Колонна на ходу перестраивалась, удлинялась, свивалась в плотный упругий жгут. Мерно волновалась без огней, без угольков сигарет. Басаев шел в голове колонны, своим тугим ровным шагом задавал темп движения. Экономил силы для трудного перехода, учитывал медленное скольжение саней с поклажей, медлительность изнуренных неволей пленников. Его окружала гвардия, отборные, колыхавшие мускулами и ручными пулеметами бойцы, обступившие своего командира, готовые дать встречный бой. Над ними возвышался одноглазый Махмут. Он был столь высок, что казалось, сидел на плечах у другого, невидимого человека. Строились мальчики-смертники, с обожанием, через головы взрослых, глядящие на командующего, гордые тем, что их поставили в авангард. В колонне, отдельными ее частями, двигались подразделения командующих фронтами, отряды, снятые с различных участков обороны, со своим обозом, оружием, продовольствием, собственными пленными, полковой казной и архивом. По рации связывались с замыканием, с невидимой, ушедшей вперед разведкой, с головой колонны. Весь черный, подвижный строй шуршал, постукивал, скрипел полозьями, звякал металлом, обменивался краткими, непонятными врагу позывными. Когда покинули микрорайон и вышли на просторный снежный пустырь, Басаев приказал:
– Знамя вперед!..
Юноша-знаменосец снял чехол, поднял древко, и ветер подхватил широкую полосатую ткань, на которой в темных складках возникал и пропадал лежащий настороженный волк. Звезды окружали знамя драгоценным сверканием. Знаменосец старался не поскользнуться, взирал на волка, ныряющего в звездах. Слышал шум ветра, колыхавшего полотнище.
Пушкова поставили недалеко от Басаева, среди бородатых молчаливых гвардейцев. Он шел в уже промятой, рыхлой борозде, стиснутый телами охраны, довольный тем, что в его башмаки не попадает снег. Ощущал каждый шаг как медленное, неуклонное приближение к смерти, которая ждала его не в больничной палате под присмотром чутких врачей, не на старческом одре в окружении печальной родни, а в чистом поле под Грозным, в окружении врагов, которым он отрыл волчью яму, и первый в нее упадет. Было остро, странно ощущение этого последнего проживаемого им времени среди ночных снегов, вспыхивающих звезд, ровного топота идущей на смерть колонны.
