Иосиф Гольман - Счастье бывает разным
— Понятно, — зафиксировала разночтения Воскобойникова. — А как быть с собакой? Я их терпеть не могу. Ты сможешь ее кому-нибудь подарить?
— Нет, — улыбнулся Чистов. — Фунтик же не вещь. Но я постараюсь, чтобы он тебе досаждал по минимуму.
— Ты очень изменился, — улыбнулась Катя.
— А по-моему, нет, — не согласился бывший муж. — Я все тот же. Изменились только обстоятельства.
— Слушай, — вдруг взорвалась Катерина. — А ты, раз так меня любишь, хоть жалеешь, что с этой стервой спал?
— Нет, — тихо ответил Чистов. — Что было, то было. Но если ты вернешься — можешь быть спокойна.
— К кому возвращаться? — На глазах Воскобойниковой закипали злые слезы. — К твоей напряженной работе? Или к Фунтику?
— Ко мне, — совсем тихо сказал Чистов. — Работа и Фунтик — просто часть меня.
— Понятно, — взяв себя в руки, сказала Екатерина.
Теперь она снова была спокойной и уверенной.
Совсем не такой, как прошлой ночью.
Чистову вдруг стало так горько, что теперь впору было плакать ему.
Но ведь мужчины не плачут.
Тем более такие взрослые и серьезные.
Да еще по таким странным в его возрасте поводам, как любовь.
Так и доехали до Москвы.
Кое-что из не высказанного вслух Иван Басаргин, первая любовь Екатерины Воскобойниковой, бизнесмен. 9800 метров выше уровня моряЯ сижу в удобном кресле салона первого класса. В нем можно работать. А можно разложить его горизонтально и комфортно вздремнуть. Стоит такое удовольствие очень дорого, но сколько — не знаю, потому как давно уже не покупал себе билетов сам. Да и потом — какая разница? Если дела пойдут не хуже, чем сейчас — тьфу-тьфу, — то скоро билетов покупать вовсе не придется: у компании будет свой «Боинг» или «Эйрбас». А может, «Сухой» или «Туполев»: наши гражданские машины менее экономичны, зато патриотизм нынче в цене. Есть шанс подобным поступком выиграть больше, чем потерять.
Я уже собрался поработать — мы летим в Шанхай, на действительно важную встречу, и Сашка Кудяков аж трясется от нетерпения со своим ноутом. Ничего, подождет: мне захотелось вдруг просто посидеть, посмотреть в иллюминатор. И порассуждать о смысле жизни.
Последнее — шутка.
Да, резво времечко побежало.
До сорока оно тоже не тормозило, но как-то все было поразмереннее. А здесь дней вообще не замечаешь, недели и месяцы пролетают слитным строем, а года хоть и успеваешь отсчитывать, но как-то уж слишком быстро.
Итак, что имеем на выходе? Итог, надеюсь, не окончательный, но уже есть что подсчитывать.
Я знаю, меня за глаза дразнят императором. Кто с уважением и почтением, кто с сарказмом. А мне нравится. Я и есть император. По моей воле строятся заводы и города. По моей воле люди получают образование и работу.
Единственно — я не казню и не милую. Но открыто ссориться со мной умные люди и так не станут, себе дороже. Лучше показать в спину кукиш и выговорить слово «император» с легкой ненавистью. Или с нелегкой.
Ничего, стерпим. Это тоже часть венценосной профессии.
Да, я строю империю, в России, и не только: завтра встреча с перспективным южноафриканцем.
Да, я знаю — империи не вечны. Моя тоже когда-нибудь падет. Даже знаю когда: через несколько месяцев после моей смерти. Куча желающих налетит делить нажитое. Государство, понятное дело, вмешается. Оно же не бесплотное, государство-то. Там тоже люди. И тоже — желающие.
Но, во-первых, это после моей смерти. А во-вторых, создать и руководить империей — пусть даже недолго — куда прикольнее, чем ничего не создать и ничем не руководить. От большинства людей после смерти остается в лучшем случае надгробный памятник.
— Иван Петрович, может, все-таки начнем? — Кудяков не выдержал, подкатил-таки со включенным «Эпплом».
— Я сказал — позже. Через пятнадцать минут.
Императору можно не повышать голоса, и так услышат. Сашка уполз на брюхе, угодливо улыбаясь. Та еще штучка. Вот кто уж точно спляшет на моих костях. Но — чертовски умен и проворен. Один заменяет половину департамента развития. Ловок, циничен и поразительно быстро перенимает все, что умею я. Работать с ним в паре — удовольствие.
Лет через пять он станет реально опасен и придется думать, как избавляться от его общества. Впрочем, пять лет — это очень много. Так что мы еще немало наворочаем с этим самородком.
Ладно, пятнадцать минут вовсю тикают, а мне еще надо успеть подумать о смысле жизни.
Неплохой жизни, скажем прямо.
Жаль, не видят родители, чего добился их сын. Ну что бы им пожить еще лет пятнадцать?
И очень жаль, что не видит чрезвычайный и полномочный.
Иван Басаргин от личного здоровья отвалил бы покойному несостоявшемуся тестю кусок, лишь бы увидеть, как скрытое презрение в его дворянских глазах — даже документы сохранил, не побоялся чекистов — сменится удивлением и подобострастием.
Нет, подобострастием не сменится, однако и удивление в глазах бывшего тестя тоже бы дорогого стоило.
Еще бы неплохо иметь наследников. К сожалению, не сложилось. А может, к счастью. Столько приходилось слышать о беспутных отпрысках своих партнеров и коллег по бизнесу, что черт его знает, как лучше — «иметь или не иметь».
К тому же Катина дочь, скорее всего, сделана с моей помощью, я почти уверен в этом. Жаль, что юная стервочка — характер у нее точно не чистовский — отвергает все попытки сближения.
Впрочем, и так все неплохо.
Вон, аж две женщины за императором бегают.
Одна — олицетворяет прошлое.
А вторая что? Будущее? Вряд ли.
Хотя — сдал я ее вроде как товар, на хранение с правом реализации. А этих узких, ничего не выражающих глаз стало не хватать. Потому как они очень немало выражают. Мне даже кажется, я уже научился чувствовать ту бешеную огненную силу, что скрывается за восточной непроницаемой оболочкой.
Может, обратно позвать?
Она пойдет, я уверен.
Надо сосредоточиться на главном. О чем там думалось несколько минут назад, про памятник? Что от большинства людей больше ничего и не остается. А от меня, Басаргина, останется: заводы, дворцы, пароходы.
Или опять не в этом смысл жизни?
