Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 5, 2002
Отношения учителей со своими учениками — можно сказать, сквозная тема нынешнего театрального сезона.
С одной стороны, сразу многим молодым дали поработать на академических сценах. Когда молодым режиссерам что-то удавалось, тут же вспоминали про их учителей, отдавали должное. Когда не удавалось, вопрос о «благоприобретенном» знании деликатно оставляли за скобками.
Смерть Гончарова вновь заставила говорить об отсутствии смены, по сути — о том же. Так что маленький спектакль для двух актеров, идущий на малой сцене Театра имени Гоголя час сорок пять без антракта, вышел на самую что ни на есть животрепещущую тему.
В этом году точно прорвало. За молодых схватились, будто и впрямь узрели в них последнюю надежду для выбивающегося из последних сил русского репертуарного театра. Выпускников Петра Фоменко в обыденной жизни степенные академические театры буквально вырывали друг у друга.
Василию Сенину дали постановку на большой сцене Театра имени Евг. Вахтангова, Миндаугас Карбаускис, едва оставив стены ГИТИСа, выпустил в Театре под руководством Олега Табакова пьесу Торнтона Уайлдера «Долгий рождественский обед», следом, на только что открытой маленькой сцене МХАТа имени Чехова (ее назвали Новой сценой), — «Старосветских помещиков». Сочинение по повести Гоголя — так обозначен в программке жанр часового спектакля. Час десять без антракта — довольно удобно и для актеров, и для публики.
Но короткий спектакль, если он окажется простым эскизом на заданную тему, может вызвать разочарование и даже справедливое недовольство зрителей. На Западе, где немало выходит таких вот часовых и даже пятидесятиминутных представлений, краткость — почти что вынужденная мера, поскольку в пятьдесят — шестьдесят минут постановщики вкладывают столько крайних, пограничных эмоций и событий, что больше часа выдержать и нельзя, просто нервы сдадут…
В «Старосветских помещиках» никакой особой пограничности, сгущенности чувств или событий нет. Спокойная, тихая жизнь без особых событий, наполненная одною едой, кажется пустым чревоугодием… «Жизнь их скромных владетелей так тиха, так тиха, что на минуту забываешься и думаешь, что страсти, желания и те неспокойные порождения злого духа, возмущающие мир, вовсе не существуют и ты их видел только в блестящем, сверкающем сновидении» — эти гоголевские строчки помещены на первой странице программки, предваряя список действующих лиц и исполнителей.
В спектакле Художественного театра Афанасия Ивановича играет Александр Семчев, плотно занятый во мхатовском репертуаре, но более известный пока по рекламе пива. В роли его любезной, его Бавкиды, — Полина Медведева. Вокруг них водят хороводы, бесятся, мельтешат девки — молодые актрисы и студентки Школы-студии МХАТ. Они знаменуют собой шумные забавы пейзанской молодежи.
В спектакле Карбаускиса много чисто театральных смыслов, внутритеатрального содержания. Скажем, муха, которую эффектно и смешно ловит комнатный мальчик (его замечательно играет Никита Зверев, актер «Табакерки»), напоминает не столько малороссийское лето, сколько знаменитое лацци с мухой из спектакля Джорджо Стрелера «Арлекино — слуга двух господ», который в прошлом году играли в Москве в рамках Всемирной театральной олимпиады.
Один из рецензентов заметил, что молодой режиссер пока больше знает о театре, чем о человеке. Но какие-то замечательные и человеческие мгновения (вроде того, как Афанасий Иванович — Семчев, проводивший уже свою Пульхерию Ивановну на покой, отказывается принимать еду из рук Явдохи, смотрит мимо еды куда-то в сторону; как верный пес, готовый бесконечно ждать хозяина, не хочет брать даже любимую пищу из чужих рук) в спокойной, умело придуманной театральной игре позволяют заключить, что школа и само понятие преемственности на театре — порой вполне ощутимые, вполне определяемые величины.
В размеренности сценического действия, в кантиленности, в желании не пропустить что-то важное в повествовательной речи (то есть в речи, не разделенной на реплики, как того требуют законы драмы) чувствуется школа Фоменко, или, если угодно, знание Петра Фоменко, которое он сумел передать своим ученикам. Или — которое сумели воспринять лучшие ученики.
В театральном деле преемственность — ценность столь же неоспоримая, столь же традиционная, как и… свержение авторитетов и отречение от опыта учителей.
«Старик Державин нас заметил…» Благословил или не благословил? Если в литературе, в изящной, так сказать, словесности само решение этого вопроса лежит в области эфемерной, в области духа и вдохновения, то в театре вопрос наследования имеет самое что ни на есть материальное «изложение» и наполнение. Ответ «да» или «нет» часто означает буквально: значится в списке наследников или окончательно вычеркнут из него и претендовать уже ни на что не может.
Но вопрос «благословения» — еще и вопрос ученичества. Которое на театре может «споспешествовать», а может и разрушить человека, превратить его в прах.
Каждый раз, когда кто-то из мэтров уходит, оставляя после себя подлинно (то есть не в бруковском смысле) пустое пространство, и оказывается, что рядом никого и не было, слышатся сокрушенные речи: смену не вырастил, учеников не воспитал. Часто — жестче, точнее: равных рядом не терпел, не любил, когда кто-то мешался под ногами со своим творчеством… Когда же на освободившееся по причине естественной убыли место назначают наконец кого-то нового, не-равного, не давая сделать первый шаг, загодя итожат: не вытянет, облажается.
Сквозь театральную призму пословица про яблоки и яблоню видится не такой уж бесспорной. Те, которым удается упасть подальше или вовремя откатиться в сторону, чаще живут и лучше, и счастливее…
История театра последних десятилетий — целое кладбище имен, так и закончивших в бесславии свои дни вблизи Мастера, в участи подмастерья. «Не мастер я, я — только подмастерье, тот, что сидит всегда у самой двери, не ведая секретов мастерства…» Знание секретов, может, и вбедомых, оказалось ненужным, поскольку востребованы были подсобные умения. Подсобные работники, профессионалы своего дела, самостоятельному плаванию они уже выучатся едва ли. Кураж уходит. И не возвращается. Они творили в тени Мастера, а тень его порой становится смертельной. Учитель их таланта, он одновременно оказывается и палачом. Они высушены, источены, истощены, вымотаны жизнью в тени. Жить самостоятельно уже не могут. Жестоко, конечно, так говорить, но такова бывает правда «благословения» и долгого, вынужденного, а значит, и беспросветного ученичества. И кто способен на терпение, которому не видно предела?..
Имена готовы сорваться с кончика языка. Но помню, Дима Бертман, который ныне сам руководит театром, учил меня, как правильно вести себя на вступительном экзамене (а поступал я в ГИТИС). Он говорил: «Когда тебя попросят назвать любимых режиссеров, никогда не называй живых, поскольку неизвестно, какие у них отношения с членами приемной комиссии. Назови Станиславского и Немировича-Данченко. Мертвых любят все». Вот и я — перейду к примерам из прошлого времени. Товстоногова, например, любят почти все и все без исключения уважают. А он, говорят, не очень любил, когда рядом возникало какое-то режиссерское поползновение. Полагают, что отчасти поэтому Москва получила неплохое прибавление по режиссерской части — в лице Камы Гинкаса, Генриетты Яновской. И, конечно, Сергея Юрского.
В Люксембурге, на эркере старинного дома, я увидел надпись: «Мы хотим остаться тем, что мы есть». Мне объяснили, что эта надпись — в напоминание и назидание. За эти несколько слов когда-то давно жителям города-государства пришлось повоевать. Гинкасу, Яновской, Юрскому тоже пришлось повоевать за свое право самостоятельно заниматься режиссурой (да и что такое, как может выглядеть несамостоятельная режиссура?)…
Можно ли сказать, что это притяжение — отталкивание наложило отпечаток на их творчество? Наверное. С другой стороны, как не заметить в этой же связи, что случай, когда ученики приживаются, «прорастают» и дают «потомство» (в виде здоровых и талантливых спектаклей) на чужой почве, точнее назвать как раз не случайностью, а верным правилом. В то время как, наоборот, на месте, где «жил и работал» Учитель, чаще всего остается выжженная земля, и при наилучшем раскладе осиротевшим актерам удается, собрав все силы, стиснув зубы, достойно завершать прежде великий театр.
И, в гроб сходя, благословить…
Конечно, важно, чтоб было у кого учиться. Чтобы не только из себя одного черпать вдохновение. Я — про Евгения Гришковца, который наконец сыграл свою новую пьесу «Планета» на сцене «Школы современной пьесы». Премьера «Планеты» вышла в Центре имени Вс. Мейерхольда. А расти, жить и умирать будет на Трубной.
Теперь спектакль попал в родной контекст, днем раньше или позже Гришковец будет играть свои монодрамы «Как я съел собаку» и «Одновременно», а в другие дни поклонники его творчества смогут посмотреть и «Записки русского путешественника», где играют Василий Бочкарев (теперь — в очередь с Альбертом Филозовым), Владимир Стеклов и режиссер спектакля Иосиф Райхельгауз.
