Александр Архангельский - Цена отсечения
Из большинства отсеялось меньшинство; из меньшинства половина рассталась. Тут начинается самое трудное, самое страшное. Совместный жизненный путь. Долгий. Непредсказуемый. Полбеды, если время застоя; вы совместно загнаны в угол, покрываетесь симпатичным мхом, обрастаете ягелем, а под лежачий камень вода не течет. А ну как время перемен? Год пролетит незаметно, два пробегут, пять; через семь они попытаются поговорить на кухне, а не о чем им говорить. – Не знаешь ли, какой сегодня индекс? Ась? Ты не помнишь, где у Пришвина про кота и его ус? Что? Какой сегодня тренд? Восходящий? Какой сегодня праздник? Двунадесятый?
Они уже переплелись, обручились в прямом, не переносном смысле; общий дом, общие дети, общие беды, только радости – врозь. Расставаться, начинать все заново – лень. Оставаться и влачить существование – тоска. Да пребудут вместе, пока смерть не разлучит их. – Господи! Лучше тогда не жениться. – Кто может вместить, тот вместит.
Из миллиардов отсеялись миллионы, из миллионов остались тысячи, из тысяч сохранились сотни. Из сотен отобрались единицы; они-то и оправдывают брак. Произошло невероятное и невозможное. Мужчина и женщина встретились; мало того. Преодолели неодолимый конфликт двух разных видов, мужского и женского; мало того. Прошли огонь, воду и медные трубы; и этого тоже – мало. Потому что они друг друга любили, любят и будут любить. Открывается дверь, за ней уличный сумрак и слышится соседская ругань; закрывается дверь, внутри дома тихо, светло и пахнет борщом. Лучшая женщина в мире жучит лучших на свете детей; лучший мужчина на свете улыбается ясно, он ласков и тверд, и с ним хорошо; у лучшей собачки во всей природе сам собой тарабанит по полу хвост, а самая лучшая кошка мягко огибает ноги, оставляя на брюках шерсть.
Какое блаженство быть своим в мире, где каждый чужой; какой восторг не притворяться, потому что любят не за это. Тут тебе и кущи, и Кедрон, и Афон, и Рим, и Москва. Входи, счастье мое. Оставайся, радость моя. Добавки хочешь? Ну как знаешь.
4Расслабленный, обмякший Мелькисаров наблюдал за суровым народом, которому все нипочем: нужда так нужда, богатство так богатство, лишь бы жить не мешали; любовно глядел на вагонных торговок, с их веселыми накрашенными лицами и стальными голосами, которые сильней, чем стук колес и шум вагонной болтовни: уважаемые пассажиры, всем вам счастливого пути! предлагаем вашему вниманию книги кулинарного искусства, которые позволят каждой женщине быстро и экономно повести домашние хозяйства! на прилавках города Москвы книга стоит приблизительно двести-триста рублей, мы же предлагаем ее сегодня, внимание, всего за семьдесят пять рублей! кто заинтересовался, может ознакомиться поближе. И, легко подхватив клеенчатый баул, несет себе сквозь тесные проходы. Чем не девятнадцатый век, не русская женщина, не Толстой и Некрасов и кто-то там еще?
И в то же время – Мелькисаров слишком ясно понимал, что с ним сейчас происходит и что с необходимостью последует за этим. Сердце трепещет, вот-вот закапают слезы, а ум разбирает причины и следствия; от себя-то не уйдешь. Есть медленно пьянеющие люди. Ноги перестали слушаться, заплетык языкается, вокруг – посинелые рожи, сопливые губы, одна и та же история рассказана по десятому кругу, но мозг, сопротивляясь алкоголю, не дает уйти в отрыв, бухгалтерски фиксирует детали. А внутренний голос бормочет: не забыть поставить воду к изголовью, завтра в восемь тридцать позвонить Петрову, вечером летим в Новосибирск. Удовольствия нет, а похмелье – будет; лучше вообще не пить.
Холодный, четкий Мелькисаров наблюдал за Мелькисаровым – раскисшим, и посмеивался над собой – про себя. Народничек. Добролюбов с Чернышевским. Послушай лучше, что говорит вот эта мать калужского семейства, твоя ровесница, вот этой дочери, сверстнице милого Тёмы; послушай, о чем кудахчет.
– Да ты что ж, так и отдала? Так и отдала? Там же мелочью было двенадцать рублей, нет, тринадцать, а сдачу не взяла? Надо ж было бы пересчитать. Там двенадцать пятьдесят было, дескать, отдайте пожалуйста. Как же так, доченька, с деньгами надо аккуратнее.
Расслабленный, сентиментальный Мелькисаров сердился на себя сурового и едкого, упрямо заставлял себя разглядывать летучие пейзажи заооконного русского мира: останки церкви на кладбищенском холме, закисший пруд, обросший по краям домишками, как старый пень трухлявыми древесными грибами; нутро сжималось от жалости к людям и от полной невозможности помочь. Другой Мелькисаров, спокойный до твердости, усмешливо предлагал: посмотри на свалку вдоль дороги, на пустые глазницы заброшенных зданий, на ржавый, исковерканный «Москвич», который здесь заброшен навсегда; сорок минут от Москвы, а кажется, война окончилась вчера; забор, а на заборе надписи:
«Социализм или смерть! Путин с нами! Оля – блядь!»
В середине вагона расселись двое в черном, при длинных сальных волосах. Одному лет восемнадцать-девятнадцать, другому двадцать с небольшим; оба добротно накачаны пивом и все равно продолжают пить – через не хочу. Черные сапоги зашнурованы; ноги брошены на скамью. Чтобы казаться развязнее, младший растекся по сиденью; крохотный плеер переключен на динамик, и звук докручен до упора. Мощный перестук колес и расшатанный ход электрички не в состоянии забить дребезжание песни: постигая такое, что не хочется жить, наблюдает за нами небес синева…
И дальше – надрывно – про путеводную ярость, про то, что бредим настоящим и знаем, что вчера все было падшим, и продолжаем увлеченно и решительно спать. Переключись на черно-белый режим! Переключись на черно-белый режим! И убивать! Постигая такое, что не хочется жить…
Звук забивал сам себя, вспыхивали только отдельные слова: солнышко, забытье, добровольные могилы, и снова отчетливо слышно: переключись на черно-белый режим! Переключись на черно-белый режим! И убивать!
Пацаны кричали друг другу: офигенно круто, нереально! Мимо брел полубомж, стыдливо спросил их: свободно? Что?! Громче! Свободно ли? Нарвался на резкий ответ, короткий, как пинок под зад: занято, проползай!
Музыка клокотала. Пассажиры были недовольны, и чем старше, тем недовольней. Оглядывались, морщились; беременная молодуха разжевала бумажку и засунула в уши; но пацанву никто не осадил.
Мелькисаров дозрел до скандала, однако не успел вмешаться.
– Осторожно, двери закрываются! следующая станция «Лесной городок». – Звук сам собой захлебнулся и смолк. В затихший вагон протиснулась женщина – под сорок, без краски, простая; при ней две девчонки, одна старшеклассница, другая, скорее, студентка. Длинноволосые немедленно скинули ноги на пол, распрямили наглые спины, поменяли выражение лица. Не отморозки и нахалы, а добрые веселые ребята, ну выпили малёк, нормально-дело, с кем не бывает.
Женщина садится рядом с ними и оказывается мамой или теткой, а девчонки смеются и жмутся к парням, но без каких-то этих самых, а по-родственному, как сестры, как свои. Начинается уютный разговор. (А скамейка и вправду была занята.)
И вокруг все снова становится тихо и мирно, умилительно и пасторально; вон батюшка с матушкой едут; одежды светские, но выправка поповская, и платочек на ней характерный; на коленях – плетенные домики кошек; сквозь темные прутья испуганно смотрят усатые морды, глаза сверкают черным светом: страшно, но хозяева хорошие, в обиду не дадут.
Мелькисаров смотрел, смотрел, думал, думал, и незаметно уснул тем поверхностным дорожным сном, когда накатывают образы, сквозь них протекают реальные звуки, ты роняешь голову на грудь, резко вскидываешься и продолжаешь спать, сознавая, что спишь, а проснуться не можешь. Он голый стоит на дешевой кровати, чуть ли не пружинной, из советского детства, и какие-то мохнатые его ласкают, и он понимает, что это не весь он, а только его тело, а за телом наблюдает его же душа. «В этот день в Иерусалим вошел Христос, уже ставший известным благодаря знаменитому воскрешению Лазаря». Радио. Мужик напротив перенастроил телефон на радио. Тело хочет уйти, а мохнатые не отпускают, и душа плачет, как девушка после первой неудачной ночи: пустите, ничего не хочу больше! Сиплый голос профессиональной скандалистки: мама у меня чумовая, а я ему… а он такой… Через скамейку, напротив, понятно. Мохнатые ласкают, жмутся, щекотят, тело вот-вот содрогнется. А мне лениво на звонки отвечать!
Голова все-таки упала на грудь. Мелькисаров сумел собраться с волей, выскочить из тошнотного сна, открыть глаза. Напротив сидит полубабка, из той неизбывной породы русских женщин, которые не старые, не молодые, лет с тридцати до самой смерти одного и того же примерного возраста. Сидит и смотрит, не отводя сочувственного и уважающего взгляда.
– Ох, бедный, это кто ж тебя так изукрасил?
5Машина ковыляла по проселочной дороге, проваливаясь в ямищи, ямы и ямки; через полчаса условно-проезжий путь оборвался. По темному, невысохшему полю протоптана узкая тропинка. Надо было по-другому заезжать, но кто же знал? Таксист извинился, торопливо взял денег, рыхло развернулся, выметнув грязь из-под колес, и был таков. Пришлось проползать по осклизлой земле в городских ботинках с кожаной подметкой, рассчитанной на перескок из автомобиля на подогретую дорожку приличного заведения.
