Кристиана Барош - Маленькие радости Элоизы. Маленький трактат о дурном поведении
— Мне очень тяжело жить с ощущением, что Жорж Сиффр умер, так и не узнав, куда привел путь, по которому он меня направил. Он нисколько не уважал вас, мсье, именно вы и равные вам, как вы их называете, ставят телегу впереди лошади. Я, по его совету, перевернул тему, которую вы мне предложили, считая, что ему лучше знать, что он на самом деле хотел сказать и сделать, и я ограничился тем, что пошел следом за ним. Я знаю, — тут Жюльен поднял руку, чтобы остановить перешептывания, — я знаю, что Университет с его межтекстовым помешательством считает своим долгом вступать в противоречие с идеями самого автора, но не вижу никаких оснований соглашаться с тем, что какое-либо мнение не может быть высказано вслух перед этой блистательной аудиторией. Кроме того, мне нетрудно представить в подтверждение своих слов выводы самого Жоржа Сиффра — я записывал все наши рабочие встречи. И, наконец, мсье, если тема, которую вы мне навязали, вам по-прежнему так сильно нравится, никто не мешает вам раскрыть ее как следует, вы сами много раз твердили мне, что ученый спор никогда бесполезным не бывает.
После этого в зале поднялся шум, но с ним быстро справились: большинству хотелось дослушать до конца, ими двигало злорадство, ведь так приятно увидеть капкан, расставленный у ног собрата, особенно когда тот приписывает другим ошибки и бренчит ими, словно медалями!
Жюльен говорил убедительно. В его словах таился сумрачный огонь, неуместный в этих старых стенах. Он то и дело украдкой смахивал слезы. В своем выступлении он ответил почти на все возможные вопросы, и комиссия могла убедиться в том, что ему наплевать на те, что задает его единственный недоброжелатель, упорно продолжавший считать…
Во время обсуждения Жюльен не стал подходить к родным. Сидел, закрыв лицо руками, и прислушивался к растущей в нем уверенности в том, что он потерял человека, которого внезапно стал воспринимать как своего учителя и первого своего друга, может быть, никогда уже и ни с кем он не будет дружить с такой силой.
Когда комиссия, после бурной схватки, отголоски которой донеслись и до публики, вновь появилась в зале, Жюльен встретил ее в пугающей неподвижности. Во время перерыва радио сообщило о том, чего он и опасался, и мать передала ему известие через Корали: семидесятишестилетний писатель Жорж Сиффр скончался — его смыло волной.
Жюльен выслушал похвальную оценку и поздравления комиссии с отсутствующим видом, который кое-кому показался высокомерным. На деле же здесь была лишь машинальная вежливость. Его окружили, засыпали вопросами о том, что он теперь намерен предпринять, но он сослался на вполне естественную усталость, оправдывая ею нежелание торопить события. Он отошел в сторонку, потом еще подальше, потом скрылся совсем. Все остальные пили и ели. Прихлебатели побежденного кричали, что «диссертация написана Сиффром, это совершенно ясно. Посмотрите-ка, до чего жалкий вид у этого дурачка теперь, когда источник иссяк!»
На площади перед университетом Жюльен расцеловался со своими: с отцом в парадном мундире, с матерью и сестрами, нарядившимися в платья, что с ними случалось не чаще раза в год, да и то не каждый год! Все молчали, согревая его ласками и поцелуями. Эмили держала за руку свою малышку, молча уцепившуюся за полу его пиджака; Корали, залившись краской, протягивала ему какой-то сверток, Розали хлюпала носом, уткнувшись в огромный платок, больше походивший на столовую салфетку. У Ганса подозрительно блестели глаза, и он так крепко прижал к себе сына, что золоченые пуговицы мундира впились тому в тело. После всех этих объятий Элоиза, сильно побледнев, шепнула ему на ухо: «Съезди туда, сынок, поезжай. Мы поймем».
В поезде, а потом в автобусе Жюльену все время слышался, словно проступая водяными знаками из-под взволнованного голоса матери, голос старика, говорившего о том, что он много недель не мог поверить в смерть жены. Теперь пришел черед самому Жюльену вложить персты в отсутствие, чтобы поверить. Зачем, зачем так привязываться к живым существам? Не проще ли было бы никого не любить, особенно когда рискуешь потерять того, кого любишь? Горе окутывало туманом, лица и мелькавшие за окном города расплывались. Почему нескольких дней и нескольких телефонных звонков оказалось достаточно для того, чтобы сегодня он чувствовал себя таким покинутым?
Дом оказался заперт. На крыльце лежала коряво нацарапанная записка, сообщавшая, что Клементина ждет мсье Жюльена в Центре. Она не сомневалась в том, что он приедет.
Увидев Жюльена, она тотчас притянула его к себе, встряхнула и отругала. Он плакал. Она подозвала ребенка, смотревшего на них, пуская слюни:
— Ну-ка, Франсуа, сходи за носовыми платками.
Франсуа вскоре вернулся:
— Давай сморкайся, — сказал он, протягивая Жюльену коробку, — она не любит сопливых.
Клементина утерла подбородок малышу, одновременно отчитывая Жюльена:
— Ну, соберитесь, он не хотел бы видеть вас в таком состоянии! — Продолжая теребить Жюльена, она послала мальчугана куда подальше, и тот покорно потопал. — Ну, будет, — повторяла она, — вы должны быть сильным.
ЖС не выдержал, она с некоторых пор чувствовала, как в нем это нарастает. Когда он увидел, что больше ничего стоящего написать не может… («Это не я говорю, понятно, да?») Так вот… он вышел из дома и отправился прямиком к скалам. Его нашли два дня спустя, волны вынесли тело на пляж в Разе, как всегда бывает тут с утопленниками.
— Он оставил письмо своему нотариусу и еще одно, для вас. Он только-только получил от вас весточку. Да съездите вы туда, говорила я ему, развеетесь немножко. Куда там! Он больше ни на что не мог отвлечься от мыслей о смерти. Ужасно жалко, правда?
Жюльен два дня прослонялся вокруг дома с письмом в кармане. Но он не захотел, чтобы Клементина отперла для него дом, и ночевал в Гостинице у Ямы, где папаша Фасне каждое утро рассказывал ему, почему его так прозвали, хотя он ни разу не ступил на палубу![37]
Нотариус с запинками промямлил, что Жорж Сиффр завещал все свои гонорары Центру, дом же оставил в виде вознаграждения Жюльену, которого назначает «своим душеприказчиком, — писал он, — и единственным референтом во всем, что касается дела». Жюльен долго обдумывал эту формулировку: старик ушел налегке, даже собственный труд не захотел присвоить.
В конце концов Жюльен вернулся в Париж, а оттуда уехал в Параис. Жизнь продолжалась. Письмо он положил на письменный стол, сказав себе, что откроет его когда-нибудь потом — тогда, когда сможет смириться с тем, что почти наверняка в нем написано: признание, что ничто ни от чего не защитит, когда другого не станет.
«Ответа не бывает, никогда и нигде». — Он скажет это матери спустя много времени. Ганс к тому времени умер, она состарилась, а он понемногу, несмотря на все свои дипломы, преподавательский опыт, собственные книги, в которых пытался — нет, не переделать мир, но отыскать способ с ним общаться, — снова принялся работать с деревом, мастерить полочки или маленькую мебель для племянников и племянниц или для даунов, которыми занимался с тех пор, как снова открыл дом, и был уверен в том, что точно и верно продолжает дело ЖС.
Элоиза, теперь совсем седая и шатко ступающая, только засмеялась. Разумеется, она всегда это знала.
Может быть, не надо пытаться понять смысл выбора, жизни, конца жизни… особенно, когда ты догадываешься о том, что ответа не существует.
9
Так и прожила
Идет дождь. Элоиза потребовала, чтобы ее усадили под навесом, в Дедулином плетеном кресле:
— Не беспокойтесь, я тепло укрыта. Вот уж точно, что индийский тростник вечен. В комнате слишком темно, детка, мне будет лучше снаружи, не волнуйтесь.
Люди, которые ухаживают за вами, когда вы состарились, начинают с вами обращаться как с десятилетним ребенком!
Элоиза смотрит, как струи дождя стекают с крыши амбара, мелкими глоточками пьет сырой воздух. Водосточная труба на конюшне давным-давно прохудилась, вода через дырку льется на брошенную лейку, садовник, дядюшка Жан, почти так же стар, как она сама, ничего не помнит.
Да, жизнь прошла, как ливень. Подумать только, когда-то… много веков назад она вопила от счастья всякий раз, когда дождь натягивал между ней и двором эту… (ну, Элоиза, давай припоминай слова, девочка моя!), эту сверкающую пелену, шелестящую, словно занавеска из деревянных бусин — она опускалась на пионы и розы, их запах растекался кругом! Теперь Элоиза не вопит, дыхания не хватает, но удовольствие от этого не меньше. На самом деле не меняешься нисколько. «Правда ведь, Ганс, мы совсем не меняемся?!»
«С некоторых пор она разговаривает со своим покойником, — перешептываются сердобольные знакомые, — можно подумать, он здесь, рядом с ней». Когда-то Элоиза говорила с умершим Дедулей, теперь его сменил Ганс. Правда, с дедом она вела внутренний диалог.
