Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2012)
Поскольку премия «Дебют», к сожалению, не предусматривает, в отличие от Нобелевской премии или премии Андрея Белого, мотивировочной части — официальной формулировки жюри, разъясняющей, что именно оно в награждаемом авторе увидело, — в нашем распоряжении только комментарий из сводного пресс-релиза: «Главными критериями были не только талант и перспективность, но самостоятельность автора, его творческая свобода от литературных трендов». Надо заметить, что «свобода от литературных трендов» — достоинство, собственно говоря, не вполне очевидное, поскольку «тренд» — это, с некоторой долей вероятности, не только и не столько некая «мода», заранее выписанный автору рецепт локального успеха, но еще и объективно существующая и ощущаемая разными авторами горячая точка в литературном и культурном пространстве: материал и/или способ письма, к которому талантливые люди более или менее дружно тянутся в силу того, что именно этого им во вчерашнем и отчасти в сегодняшнем дне остро не хватает. Вообразим себе присуждаемую по новым правилам премию «Дебют» образца 1911 года: удалось бы «свободой от литературных трендов» аргументировать ее вручение 31-летнему Блоку, 26-летнему Хлебникову, 25-летнему Гумилеву (про 20-летнего Мандельштама, 22-летнюю Ахматову, 19-летнюю Цветаеву, разумеется, речь бы идти не могла: вот годом бы раньше, по старым правилам...)? Конечно, бывают и поэты-одиночки, и случается, что впоследствии именно их поиск оказывается более близок новым поколениям авторов и читателей, но это сюжет редкий и, в общем, не слишком молодежный: во всяком случае, в 1911 году никого такого вроде бы обнаружить не удается. Куда чаще свобода от литературных трендов означает просто-напросто приверженность трендам вчерашним и позавчерашним, — так что присуждение «Дебюта»-1911, скажем, 33-летнему Юрию Верховскому, автору «Вариаций на тему Пушкина» («Когда черемуха повеет / Стыдливой негою весны, / Когда восток уж розовеет, / Но вьются трепетные сны, — / О, как я рвусь в поля родные — / Забыться в радостной тиши» — и так далее), в заявленный теперешним жюри принцип вписалось бы с совершенной точностью.
Посмотрим теперь, каким образом свободен от литературных трендов лауреат «Дебюта»-2011. Не будем ходить далеко — возьмем начальные стихотворения трех журнальных публикаций Андрея Баумана, представленных в «Журнальном зале».
Тысячелетник — высь широких трав —
лучится хвойным пламенем из кроны,
в покой широколиственно вобрав
всю речь, ее шумящий гул и нрав;
и плуг, с землей сроднившийся исконно,
по жирной пашне выводя устав;
всю корневую светопись дубрав, —
и отпуская в мир самозаконно, —
пишет Андрей Бауман в журнале «Интерпоэзия» (2010, № 3). Перефразируя Пушкина, скажу, что ботаника тут плохая (и к хвойности и к широколиственности эта придорожная трава с мелкими цветочками имеет весьма косвенное отношение), — но в чем, позвольте, состоит призванная ее компенсировать смелость поэзии? В реанимации оборота «жирная пашня», веющего деревенской прозой образца даже не 1960-х, а 1920-х, каким-нибудь Пантелеймоном Романовым? В оксюмороне «сроднившийся исконно» («исконно» = «изначально», сродниться — вступить в родство с тем, с кем в родстве изначально не состоял)? В ритмическом рисунке и аллитерационных ходах, позаимствованных непосредственно из строк Александра Сергеевича про то, что роняет лес багряный свой убор? В том, что, по точному смыслу образа, из речи с ее «шумящим гулом» (отличающимся, должно быть, от другой разновидности гула, бесшумной) производится покой, в следующей строфе обращающийся, напротив, в «первый и последний разговор» и «стрельчатоголосый хор», то есть в речь же, но лишенную гула и нрава, с упраздненной индивидуальностью?
Временами в морозной пыльце рассвета
различимы отчетливо силуэты —
перекрыты крест-накрест единой датой:
с сорок первого года по сорок пятый.
<…>
Не приедет к их загрубевшим женам
почтальонша с древненьким капюшоном,
ставя штемпель сухой на слепом конверте.
Не проснется выводок жадный смерти,
щебеча все быстрей в пулеметных гнездах;
заградительной пулей не чиркнет воздух,
не проглотит в свою мясорубку СМЕРШ их,
ибо все справедливо внутри умерших, —
пишет Андрей Бауман в журнале «Дружба народов» (2010, № 5). Тут уже впору не Пушкина вспоминать, а Расула Гамзатова и прочий поминальный тренд позднесоветской поэзии. Но в чем здесь самостоятельность автора? В том, что пять лет войны спрессовались у него в единую дату? В том, что дата хоть и единая, но расположена крест-накрест (но как?)? В том, что почтальонша в качестве живой (?) детали наделена «древненьким капюшоном» (видимо, дальним родственником ветхого шушуна, потому что к чему он тут — понять сложно), да еще и штемпелем, который вообще-то развозящим почту почтальонам вовсе не полагается? Или, наконец, в философическом выводе насчет справедливости внутри умерших, которая после смерти уберегает их от смертельной опасности погибнуть вторично?
Во дни сомнений
во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины
словно темную воду я пью помутившийся ворованный воздух
мылкость в легких необыкновенная
мое дыхание уже легло на стекла заблудившихся трамваев
и я стою как Пирр во время чумы
и слежу полет шмеля над гнездом кукушки
и чувствую себя чайкой по имени Дядя Ваня
выпавшей из дворянского гнезда
в вишневом саду расходящихся тропок, —
пишет Андрей Бауман в журнале «Нева» (2010, № 1), в тексте под названием «XXI век». Тут бы и придраться особо не к чему — если б не то обстоятельство, что тренд, имитируемый этим стихотворением (оно приведено целиком), не имеет никакого отношения к XXI веку: это центонная поэзия 1980-х, давно сданная в архив даже ее собственными изобретателями Иртеньевым и Кибировым. Впрочем, дальнейшее течение подборки в «Неве» показывает, что ни Пушкиным, ни Гамзатовым, ни Иртеньевым и Кибировым число литературных трендов, от которых свободен Андрей Бауман, не исчерпывается: например, стихотворение «Пейзаж с влюбленными», с его строчками:
Берут от жизни полной горсточкой,
Вдыхают свет.
А смерть, постукивая тросточкой, —
За ними вслед, —
понапрасну тревожит тень Арсения Тарковского («когда судьба по следу шла за нами»), и это я еще не спрашиваю, отчего и в каком смысле (помимо необходимости вписаться в размер) полная горсть, чтобы ею брать от жизни, уважена у Баумана уменьшительно-ласкательным суффиксом. Чем из всего перечисленного прельстилось «дебютовское» жюри — не могу знать, вполне возможно, что чем-то и вовсе иным: степень родства процитированных выше стихотворений настолько отдаленная, что в четвертой или пятой журнальной публикации вполне могло бы обнаружиться что-нибудь еще, совершенно непохожее; есть ведь, в конце концов, и такие манеры письма, за которыми несамостоятельность мысли и корявость формы несложно замаскировать. Но вот неподлинность и неискренность маскируются плохо.
II
На фоне такого лауреата «Дебюта»-2011 объявленные неделей раньше итоги премии «Литературрентген» производят особенно сильное впечатление — и даже без поправки на возраст, хотя творческая эволюция не только 21-летнего лауреата, Ксении Чарыевой, но и соперничавших с нею в финале 24-летнего Андрея Черкасова и 25-летнего Кирилла Корчагина явно еще только начинается (все трое, замечу справедливости ради, бывали и в длинных списках «Дебюта», Корчагин даже и в коротком). Занятно, что и Чарыева однажды начинает с луговой травы, как и Бауман, — но насколько это другой луг! Цитировать нужно полностью, потому что каждая деталь обретает всю полноту смысла лишь в контексте целого, — неслучайное свойство для настоящей поэзии.
Помнишь, отпускали, едва прибрав,
Клали поперек лобового света.
Полдень, и луг накрыт трав. Ты прав,
Я все еще ненавижу тебя за это.
