Владимир Топорков - Наследство
– А почему ты думаешь, что я из-за имущества приехала? Вопрос заставил вздрогнуть Дунаева.
– Но ведь должны же мы, так сказать… как юристы выражаются, привести в порядок наши имущественные отношения? Если хочешь знать, мне стыдно, что я вроде бы выгнал тебя на улицу…
– Знаешь, – сказала Лариса, – если тебя беспокоит только это – не волнуйся. Я ни в чём не нуждаюсь.
– Так уж и не нуждаешься?
– Да.
– И счастлива?
– И счастлива!
Дунаев перевёл взгляд на хозяйку дома, крякнул:
– Ну, с Новым годом вас, Наталья Владимировна! В другое время можно было бы и рюмочку пропустить, но сейчас некогда – на работу спешу. Эх, вот Бог службу придумал! И в будни как белка в колесе скачешь, и в праздники покоя нет…
– Так отдохнули бы, себя пощадили.
– А скот, а фермы? Вдруг мои помощники не накормят скотину? Им-то что, они в стороне, а я в бороне.
И Дунаев пошёл к двери, немножко картинно втянув голову в плечи, словно всем своим видом подчёркивая, сколь нелёгкий груз покоится на этих плечах.
В комнате воцарилась тягостная тишина. Наталья Владимировна, щадя Ларису, не хотела комментировать визит Дунаева. А Лариса думала: жалкий какой-то стал Егор, конечно, не имущество беспокоит его, скандала боится, огласки, прячет, как страус, голову в песок. И приход его – своего рода разведка.
Наталья Владимировна начала рассказывать сельские новости – обычный разговор о том, кто из бывших выпускников женился и кто развёлся, кто где учится и какие дела в школе. И, наверное, увлёкшись, они не услышали, как открылись сени, и только топот ног и стук в дверь комнаты заставили насторожиться. Наталья Владимировна поднялась со стула, пошла открывать, и теперь на пороге – о, Господи! – у Ларисы ёкнуло сердце – стоял Бобров, смущённо комкая в руках шапку. Он тихо поздоровался, сказал:
– А я к вам, Лариса Фёдоровна. Ждём вас с сыном.
…Лариса собиралась и грустно думала: что за утро тревожное такое? У неё защемило в груди – как пойдёт она сейчас в дом Бобровых, что скажет Серёжке?..
Они вышли на улицу и словно окунулись в стылую изморозь. Солнце ещё не разогнало туман, на деревьях причудливыми бусами тускло блестел узорчатый иней, под ногами хрустел сдавленный ночным морозцем снег.
Молча прошли мимо бывшего дома Ларисы. Теперь, днём, он казался каким-то пустым, одичалым, только занавески на окнах, повешенные ещё ею, Ларисой, напоминали о том, что в доме продолжается жизнь. И снова защемило сердце – может быть, оттого, что увидела эти цветастые, с крупными маками занавески, а может, от пугающей неизвестности – что-то будет дальше?
Евгений Иванович, заметив её тревогу, заговорил о пустяках, о погоде, которая наверняка разыграется и сгонит туман, а потом установится ясный день с лёгким, бодрящим морозом. Но она не приняла этого весёлого тона, сказала с грустью:
– Мне, наверное, надо уезжать, Женя?
– Как уезжать? Ты только приехала…
– Знаешь, Женя, – хрипло проговорила Лариса, – сложно мне с тобой… Впрочем, не с тобой, не так я выразилась. С сыном твоим… Вот как ты объяснишь сейчас моё появление в доме?
– Очень просто. Тётя Лариса в гости пришла. А может быть, и прямо скажу: тётя Лариса будет жить у нас в доме, и я на ней женюсь.
– Ну а что он скажет? Возьмёт и убежит из дому, тогда как?
Бобров наклонился вперёд, ускорил шаг и, наверное, от раздражения – Лариса увидела это сразу – у него побагровел затылок.
– Не убежит Серёжка, понимаешь, не убежит. И тебя встретит хорошо… Он, кстати, ночью, когда вернулся, про тебя спрашивал, а ты сразу – убежит, убежит! Так что успокойтесь, дорогая Лариса Фёдоровна, с вашим будущим учеником всё будет нормально.
– Здорово рассуждаешь! – засмеялась Лариса. – Уже и на работу определил. А вдруг там места нет?
– Нет – когда-нибудь будет, можно подождать. А впрочем, давай зайдём завтра к директору и выясним.
– Да, серьёзно ты, Женя, обдумал – и за меня, и за себя, – сказала Лариса, и на душе стало одновременно и радостно, и грустно.
– А ты как хотела? Я в больнице почти два месяца провалялся, а там лежишь, в потолок смотришь, и всякие мысли в голову лезут. Я тогда ещё понял, – вздохнул Бобров, – не могу я без тебя, Лариса, хоть что со мной делай – не могу…
* * *Лариса осталась ночевать у Бобровых. Когда утром, теперь уже не в качестве гостьи, а на правах хозяйки помогала Жене собирать на стол, она вдруг почувствовала, как тяжело ей поднять глаза на Серёжку, всё боялась наколоться на холодный обжигающий взгляд. Она попыталась взять себя в руки, стряхнуть эту противную слабость, но успокоиться не удавалось.
Наверное, Бобров всё заметил, потому что после завтрака сказал, что надо сходить в школу, однако уже на улице Лариса замялась:
– А может, не пойдём, Жень? В другой раз, а?
– Нет-нет, – Бобров подхватил её под руку и потащил по обледенелой сельской улице.
Он видел, как приветливо кивнул с высокого крыльца своего дома Степан Плахов, и тоже радостно поздоровался, заулыбался во весь рот. После счастливой ночи весь окружающий мир сейчас представлялся Евгению Ивановичу какой-то сказкой: заиндевевшие деревья, не сбросившие свой наряд с новогодней ночи, казались одетыми в таинственные хрустальные платья, и даже в чириканье воробьёв ему слышалась весёлая праздничная песня.
В школе, естественно, директрисы не оказалось (кому охота так рано тащиться в каникулы в пустые классы). Бобров и Лариса долго бродили по заледеневшей дорожке вокруг здания, радостно болтали о том о сём. Но когда Лариса рассказала о вчерашнем визите Дунаева, о его словах насчёт имущества, Евгений скрипнул зубами от злости:
– И что же ты ответила?
– Сказала, чтобы не беспокоился за своё материальное благополучие. Я в его шмотках не нуждаюсь, как впрочем, и во всём остальном…
– Ну и правильно… – облегчённо вздохнул Бобров.
Через несколько минут появилась Ангелина Петровна. Бобров не видел директрису давно, и сегодня она показалась ему какой-то похорошевшей, с лёгкими пушистыми волосами, выбивающимися из-под шапки, прозванной женщинами «бояркой», с разрумяненным быстрой ходьбой и лёгким стылым ветерком лицом. Ангелина протянула пухлую, обжигающе-горячую руку Евгению Ивановичу, а с Ларисой радостно расцеловалась. Потом она повела их в кабинет, и всё говорила, не останавливаясь, как коллектив школы переживал уход Ларисы. Глаза её сияли.
– Вот видишь, а ты боялась, – вмешался Бобров, и Ангелина Петровна замолкла, непонимающе уставилась на Евгения Ивановича. А он заговорил о цели их прихода в школу, о намерении соединить свои судьбы.
Ангелина Петровна весело хлопнула в ладоши, поправила непослушную седую прядь.
– Да вы даже представить себе не можете, Лариса Фёдоровна, какая это для меня радость. На днях Серафима Дмитриевна – вы её знаете – в декрет уходит. Значит, будет кому заменить. И вас, – директриса посмотрела на Боброва, – мы тоже в школу приглашаем. У нас коллектив женский, даже простого учителя труда подобрать не можем. Пойдёте, Евгений Иванович? Всё равно вы теперь вроде как не у дел остались…
– Евгению Ивановичу рано о работе думать, – возразила Лариса, – ему лечиться надо, здоровье укреплять…
– А я и не тороплю, – Ангелина Петровна говорила быстро, точно боялась, что её не выслушают до конца, – время терпит, только поправляйтесь… Мы вам такую нагрузку навалим – не продыхнёте. Будете у нас уроки труда, машиноведения вести. Небось устройство трактора и сельхозмашин не забыли?
– Не забыл, – рассмеялся Бобров. Ему нравился этот разговор. Он вспомнил вдруг своего институтского преподавателя механизации Чиркина, сухого, поджарого, с морщинистым худым лицом человека, любимца студентов. Именно с Чиркиным ездил Бобров во время студенческих каникул на целину убирать урожай и, наверное, за серьёзность, пытливый ум тот назначил Боброва бригадиром комбайнёров.
Евгению Ивановичу вспомнились широкие, безбрежные целинные просторы и бескрайние разливы пшеницы, колышущейся под тугим степным ветром. Он ощутимо почувствовал дурманящий запах полыни, сухой соломы, обжигающая прокалённая степная жара вдруг снова словно пахнула в лицо. Боже, какое это было счастливое время! Даже работа, тяжкая, изнурительная, почти двадцать часов в сутки, казалась тогда праздником.
Бобров быстро освоил комбайн (за что он по сей день благодарен Чиркину), и скоро по намолоту обогнал даже опытных совхозных целинников, чем вызвал у них неподдельную зависть. Но самой высокой оценкой были одобрительные слова Чиркина:
– Из тебя хороший хлебороб будет, Женя!
Эх, ошибся ты, дорогой учитель, хоть нет в том вины ни твоей, ни его, Боброва. Нет нынче нужды в преданных земле работниках, если даже такие хлебопашцы, как Степан Плахов, орудуют сейчас не в поле, а в столярной мастерской, сколачивают гробы да ладят скрипучие табуретки.
