Александр Ширванзаде - Хаос
– Браво! – воскликнул Кязим-бек. – Раз я вывихнул ногу – три дня ревел белугой.
Приехали Срафион Гаспарыч и Сулян. Инженер в глубине души был рад пожару. За время его службы на алимяновских промыслах, правда, случались пожары, но не такие крупные. Пусть теперь Смбат почувствует, у кого он отнял должность управляющего и кому ее передал.
В дверях показались ювелир Барсег и журналист Марзпетуни. Оба они сознавали свою вину перед Микаэлом и стеснялись войти. Марзпетуни вытащил блокнот и принялся что-то записывать. Вероятно, набрасывал описание пожара. Если бы Микаэл обратил на него внимание, дня через два он прочитал бы в газете о своем геройском поступке.
Между тем Микаэла решительно не занимали посетители. Боль в руке утихала, его клонило ко сну. Все происшедшее казалось ему сном. Он ясно помнил лишь душераздирающие, вопли Шушаник и полный печали и отчаяния взгляд ее миндалевидных глаз. Господи, как она молила, как силилась вырваться из рук, удерживавших ее от огня! И как прекрасна была она в бесстрашии и отчаянии! Ее прекрасные пылающие глаза, вздымавшаяся грудь, напрягшиеся на шее вены, в беспорядке рассыпанные по плечам волосы – это уже само по себе являлось пожаром. Не был Микаэлу страшен исполинский костер, – ибо еще сильнейший пылал в его собственной груди. И Шушаник, это изумительное существо, могла сгореть из-за какого-то паралитика, обреченного на смерть! О нет, Микаэл никогда бы не допустил этого, как бы ни был он ею презираем! И как хорошо он поступил, что ринулся в огонь, – отрадно наказать противника великодушием.
Веки Микаэла сомкнулись, и он уснул безмятежным сном. Былые друзья ушли, это было их последнее посещение, последний знак дружбы. Минуту спустя осторожно вошла Шушаник, приблизилась к Микаэлу, взглянула на его закрытые глаза и присела у изголовья. Пожар постепенно затухал. Уничтожив еще несколько соседских вышек, взорвав еще два-три резервуара, он, казалось, насытился и спрятал свои когти.
К вечеру Смбат распорядился перевезти Микаэла на его квартиру. Недавно выстроенное здание уцелело и было теперь вне опасности. Микаэл отправился без посторонней помощи с забинтованной и подвязанной рукой, весь перепачканный нефтью. Смбат помог брату умыться и переодеться. Рука почти перестала болеть, врач искусно вправил вывих. Выспавшись и посвежев, Микаэл вышел на балкон. Он предложил свою квартиру Антонине Ивановне, а Давиду приказал тотчас же перевезти паралитика в контору, на время, пока будет наведен порядок.
Весь день ни у кого во рту не было ни крошки. Микаэл попросил накрыть обеденный стол для всех на веранде.
Солнце клонилось к закату, играя последними лучами на стеклах просторной веранды. Вдалеке дымились развалины сгоревших домов.
Смбат приказал Заргаряну собрать и доложить ему подробные сведения о семьях погибших и раненых рабочих.
– Постараюсь вознаградить их.
– Постараешься? – усмехнулся Микаэл. – Нет, необходимо всех сирот обеспечить пенсией.
– Легко сказать! Убытки от пожара достигают трехсот тысяч.
– Скоро же ты подсчитал! – воскликнул Микаэл с той же усмешкой. – Да, потери большие, но человеческие жизни дороже.
– Конечно, что и говорить.
Шушаник искоса посмотрела на Смбата. Какая перемена! Ей показалось, что его не столько занимает людское горе, сколько причиненный пожаром убыток.
Заговорили о Чупрове, Расуле и Карапете. Смбат сказал, что решил каждого наградить двумястами рублями.
– И только? – изумился Микаэл. – Ну, брат, дешево же ты ценишь жизнь своей семьи.
– Детей моих спасли не они, а другой…
– Знаю. Но о нем речь впереди.
– Вашу семью спасли эти трое, – заметил Давид, поняв намек. – Ни о ком другом не может быть и речи.
– Не скромничайте, – возразил Смбат с ласковой иронией.
– Осмелюсь заметить, что я всегда был против ложной скромности. Она то же самое, что и подлинная нескромность. Правда, первым на помощь бросился я, но спасли вашу семью эти трое молодцов. Что до меня, так я уже с избытком вознагражден…
– Оставим пока этот разговор, – прервал Микаэл.
– Нет, уж извините, человек я прямой и даже при желании не могу сфальшивить. Господин Микаэл, вы сегодня проявили беспримерное геройство – спасли троих. Ах, простите, я взволнован и не нахожу слов… Вот разве у Шушаник найдутся нужные слова…
И от глубокого волнения голос его прервался, худые руки задрожали.
Шушаник не проронила ни слова. Она лишь бросила на Микаэла пристальный взгляд и смущенно потупилась.
Смбат молчал в раздумье. Иная мысль занимала его. Временами на губах его появлялась странная улыбка. Вдруг он повернулся к Антонине Ивановне:
– Кто такие эти Чупровы, Расулы, Карапеты и хотя бы Давид? Что связывает их друг с другом?
Жена угадала смысл вопроса. О том же думала и она.
– Да, – проговорила она со вздохом, задумчиво кивнув, – вы правы.
И лицо ее озарилось мягкой улыбкой, которую Смбат не видел вот уже семь лет.
Солнце зашло; последние лучи его покидали верхушки вышек. А там, на просторном дворе, теснилась охваченная скорбью разноязычная, разноплеменная толпа, оплакивая погибших товарищей. В гибели их толпа видела неумолимость судьбы.
После обеда Смбат обратился к жене:
– Вы поедете сегодня со мною в город?
Антонина Ивановна помедлила с ответом. Она была не прочь поехать, но при мысли о свекрови и золовке начала колебаться.
– Пока еще нет, – ответила она.
– Так знайте, детей я сюда более не привезу. Отныне моя мать с ними не расстанется.
– Хорошо, – произнесла Антонина Ивановна с горькой улыбкой, – пусть не расстается…
И она отвернулась от мужа, скрывая слезы, но Смбат заметил и понял причину их.
– Знаете что, – сказал он, потирая лоб, – мы одинаково любим детей. Забудем же о самолюбии во имя этой любви. Нет у нас иного выхода, как следовать чудесному примеру вот этих простых людей…
– Да, я согласна, но не будем торопиться… Дайте мне прийти в себя…
– Прекрасно, подумайте… Сойтись вновь мы не можем, но уважать друг друга, забыть о собственном «я» мы обязаны ради детей.
Смбат поспешно удалился.
«Уважать! – подумала Антонина Ивановна. – Да, уважать друг друга мы можем, но этого недостаточно для прочной семейной жизни».
9
Саркис Заргарян, спасшись от огня, не спасся от смерти. Его полумертвое тело сводило последние счеты с жизнью. С часу на час ждали смерти паралитика. Он уже совсем лишился способности говорить и дико вращал глазами.
Шушаник не отходила от отца. Дорого купленный остаток его жизни в глазах ее приобрел новую ценность. Это она считала каким-то небесным даром, даром, в котором ей чудилось знамение судьбы. Глядя на землистое лицо умирающего, она погружалась в непривычное раздумье. Приближение смерти приобретало для нее мистическое значение. Недавно сама оказавшись на пороге между жизнью и небытием, она почувствовала неумолимое дыхание смерти, притягательную силу ее холодных глаз. Но в те минуты смерть была не так страшна, как сейчас, у смертного одра близкого существа. Время от времени Шушаник пронизывала дрожь. Она казалась птичкой в вихре бури. Ее спасли насильно, против воли, как и паралитика, потому что ей не хотелось быть спасенной без него. Не поступи Шушаник так, она страдала бы от острых укоров совести и, как знать, быть может, умерла бы бесславной смертью презренного червя. А теперь она в собственных глазах существо, достойное называться дочерью. Теперь она яснее понимает таинство жизни, глубже постигает ее суть, полнее мыслит и чувствует. Перед ее духовным взором возникают картины, которые для нее прежде не существовали или пребывали в глубокой тьме. Мысли и чувства прошлого казались ей смешными – не то опасными, не то постыдными, но всегда одинаково неясными.
Любила ли она Смбата Алимяна, или же это было игрой помутневшего воображения, грезой? Если она и в самом деле любила Смбата – то куда девался его волшебный образ? Нет его, мираж рассеялся, исчезли иллюзии, остался лишь самый обыкновенный смертный, ничем не отличающийся от других.
Нет на лице его следа былого мужества, в голосе – мелодичного тона. «Три тысячи, четыре тысячи, пять тысяч тому, кто спасет», – постыдный торг человеческой жизнью.
О, ребяческая наивность девушки, начитавшейся романов!
Другой образ предстал теперь перед Шушаник, очнувшейся от грез: на бледном лбу – печать геройства, в грустных глазах – орлиная мощь. А тот, первый был только обманчивым призраком; на миг мелькнув, он исчез, не оставив в ее сердце никакой тяжести, на совести – ни единого следа.
Шушаник наклонилась, прислушалась к дыханию отца, коснулась его лба, – в истощенном теле все еще теплилась жизнь. И Шушаник вновь глубоко задумалась.
Уж не ошиблась ли она? Любовь ли толкнула Микаэла на геройство и самопожертвование? Безнадежная любовь к незаметной девушке? Если это верно, значит, оно счастливо, это незаметное существо; значит, Микаэл был прав, когда говорил ей: «Могу быть и очень добрым, и очень злым, и хорошим, и дурным, и трусом, и отважным». Можно ли сомневаться в его словах после того, что было? Разве Микаэл не подтвердил их своим рыцарским поступком? И вот еще: должна ли Шушаник каяться в том, что так жестоко обошлась с Микаэлом, не скрывая от него своей ненависти и презрения? В чем же его вина перед нею в конце-то концов? Почти ни в чем, – он подошел к ней с дурными намерениями и ошибся. Но ведь от заблуждений никто не застрахован, тем более человек молодой, избалованный женщинами. Он, быть может, впервые наткнулся на сопротивление и очнулся от угара своей порочной жизни. Он покаялся, смирился; просил прощения. Он поступил искренне, смело, а Шушаник? Внешне притворяясь снисходительной, она не сумела проявить великодушия и простить Микаэлу его ошибку. Она была слепа и не замечала, что сама бессознательно ведет на правильный путь человека, погрязшего в распутстве. Да, она не только ошиблась, но и кичилась своей чистотой.
