Юрий Гончаров - Большой марш (сборник)
Он собрался, пришел на завод. Ему так разрешалось: если неможется – побыть день-другой дома, уйти из цеха раньше, прийти позже. Словом, поступать, как силы позволяют. Начальство знало, без причины Тимофей Ильич никогда не воспользуется этим своим правом, заработанным долгим, честнейшим трудом, полувеком, отданным заводу. Да и как иначе было бы распорядиться с Тимофеем Ильичом, в его-то годы? За семьдесят! И работать ему уже не по силам, и не работать – нельзя: завод, верстак его старый, инструменты – единственное, что у него есть, отними – и нет ему тогда уже никакой жизни, никакой в ней зацепки…
– Ну как, Тимофей Ильич, отлежался? – сочувственно спросил его начальник цеха Морозов.
Их двое таких долгожителей в цехе осталось – еще вот этот Морозов. Когда-то он в учениках у Тимофея Ильича был, Тимофей Ильич первый ему показывал, как дерево понимать, какое куда, на какие поделки, как держать долота и стамески, как выбирать зензубелем четверти. С тех пор море воды утекло, Морозов семь специальностей освоил, два заочных техникума кончил, но все равно отношения у них и дружба оставались такими, будто Тимофей Ильич все еще немножко его учитель, а Морозов – все еще немножко его ученик…
– Ты смотри, Тимофей Ильич, поберегайся, опять какой-то азиатский грипп по городу ходит, вирусный, с осложнениями…
– А у меня на эти вирусы перцовка наготовлена. От нее не то что вирус, черт с рогами копыта откинет!
Они еще покалякали малость – шутейно, а потом и об делах, начальник цеха и старый мастер, учитель и давнишний его ученик. Затем Морозов достал из стола бумаги, целую пачку, сказал:
– Тут от директора приходили, когда ты болел. Заказ по договору. Погляди чертежики, может, возьмешься, сделаешь?
– Чего ж не сделать, на то бог и руки привесил, чтоб ими шевелить, – ответил Тимофей Ильич обычными своими словами, какими всегда встречал предлагаемую ему работу.
Не спеша достал очки, чтобы посмотреть, какие бумаги протягивает Морозов.
– Дело несложное, но копоткое, – сказал начальник цеха.
– Ясно, несложное. Сложное ты б мне не дал, да я и сам бы не взял…
– Ну-ну! – сказал Морозов. – Рано тебе еще себя списывать!
Но это было так, хотя Морозов и утешал Тимофея Ильича. Давно уже сложные задания он действительно избегал поручать старику; руки у мастера были еще твердые, умения еще не утратили, но глаза – подводили; порой он уже ошибался в размерах, не видел их на чертежах отчетливо, путал деления на линейке и знал за собой этот грех, опасался его…
– Чтой-то больно много писанины… – Тимофей Ильич так, этак озадаченно пошелестел бумагами. – Доска, что ль, куда? – нашел он главный чертеж. – Ладно, что ж, давай погляжу…
От конторки начальника он отошел на другой конец цеха, к своему верстаку с тумбочкой, где у него были заперты инструменты – рубанки, фуганки, шерхебели, долота, стамески всех форм, всех размеров, – не из заводской кладовой, его собственные, личные, которыми он работал бог знает сколь уже давно и тщательно, как зеницу ока, берег, любовно направляя лезвия на точильных камнях, пробуя остроту на волосках руки. Все инструменты были из старинной, тигельной еще стали, с клеймами знаменитых когда-то фирм. Иные стамески и долота за десятилетия работы сточились почти на всю длину, чуть не до самой рукоятки, осталось лезвия на палец, а то и меньше. «Вот сработаю весь инструмент – и тогда конец, пенсия», – говорил товарищам по цеху Тимофей Ильич, если спрашивали, долго ли он еще намерен гнуть спину над верстаком. Но про себя он знал – никакой пенсии ему и одного дня не будет; когда сточится, сработается до конца его инструмент, то это уже всё, не только его работе – но и всей его жизни конец…
Приступая к новой модели, он любил хорошенько, неторопливо ее обдумать, чтобы всё ему было понятно с самого начала, чтобы потом даже в чертежи заглядывать не часто, держать их в голове. Когда-то он это на удивление умел: помнил все размеры, радиусы каждого закругления; время пройдет, чертеж затеряется, – Тимофей Ильич брался по памяти восстановить. Проверяли его модельщики, случалось, устраивали такие состязания, и ни разу Тимофей Ильич не осрамился…
Он расстелил на верстаке чертеж, положил все другие бумаги, пододвинул табуретку, но прежде чем погрузиться в размышления над линиями и размерами, сходил с фаянсовым чайником за кипятком, заварил себе крепкого чайку. Один он в цехе имел этот смешной кое для кого чайничек с крышечкой, привязанной суровой ниткой, и эту, тоже кое-кому чудную, привычку, перешедшую к нему еще от его мастера-учителя, наставника в ремесле, – за чайком с сахаром обмозговывать будущее свое изделие. Над чертежами он никогда не спешил, мог просидеть и полдня, и день, выпить не один чайничек, похрустывая кусочками сахара, сухой бараночкой; к нему тогда никто не подходил, не осмеливался его тревожить, ибо все понимали, что Тимофей Ильич не просто чаек пьет, развлекается, – человек в работе, это сейчас у него самая важная ее часть, а вовсе не тогда, когда он уже возьмется пилить, строгать, клеить, сколачивать.
Над чертежами и раздумывать было нечего, мальчишка разберется, и время до конца первой смены Тимофей Ильич посвятил тому, что приготовил по указанным размерам два деревянных щита, отгладил их плоскости фуганком, а потом и стеклянной шкуркой и наделал заготовок для букв, которые надо прибить к этим щитам. Потом он сходил в заводскую столовую, поел там куриной лапши и вернулся назад, в цех, на вторую смену.
Он частенько оставался так, на две смены подряд, – не хотелось идти домой, сидеть там в одиночестве, скуке, безделье. Смотреть телевизор? Все хоккей да хоккей, мельтешение от него в глазах, ни уму, ни сердцу, а если хорошие передачи – устаешь от внимания, глаза слезятся и голова потом болит.
С жильем, домашним бытом у него вообще неладно, просто даже скверно получилось.
Дом у них с Евдокией Степановной был собственный, поставленный еще до войны, на тихой улице в Троицкой слободе, – просторный, в четыре комнаты, с двором и садом. В доме, естественно, все держалось на Евдокии Степановне; сад, цветочные клумбы во дворе, палисадничек перед домом на улице – это тоже была ее забота, ее творенье, ее любовь. Но когда она умерла и Тимофей Ильич остался один, и сразу как-то все сделалось брошенным, без заботливой руки, – неуютно, даже страшно стало ему, одинокому, в просторности дома, двора и сада, в этой не наполненной присутствием Евдокии Степановны пустоте. Да и чисто практическая возникла задача: как существовать старому уже человеку без всякого ухода, женского присмотра? Надо ведь, чтобы кто-то для него и постирал, и сготовил. Соседи наперебой старались что-либо присоветовать, свели Тимофея Ильича с одной женщиной, с детьми, но без мужа, не в молодых уже годах. Не для женитьбы, просто – чтоб жила она у Тимофея Ильича на квартире, без платы, убирала бы дом, стирала, когда надо, штопала бы ему носки, бельишко, готовила еду. Труд для умелой женщины небольшой, в своей домашней возне даже не видный, обоим такой уговор был подходящим, потому как своего крова эта женщина не имела, жила квартиранткой, по углам, а это – известно какое удобство и каких денег стоит. Сговорились, и на первых порах получалось все хорошо. Уходил Тимофей Ильич на завод накормленным, приходил – дом протоплен, полы протерты мокрой тряпкой, чистота, обед ему готов. Сыновья этой женщины учились в техникуме, тоже с утра уходили – и до позднего вечера. В воскресные дни у них спортивные развлечения – волейбол, футбол, лыжные походы; Тимофей Ильич их и не видел почти.
Но продолжалось так недолго. Почуяв, что устроилась прочно, основательно, женщина вскорости обзавелась мужем. Тимофей Ильич, не угадывая еще, к каким событиям это приведет, даже порадовался за женщину: сколько лет билась одна, детей поднимала, заработок – швейной машинкой только, на дому, а мужчина – все-таки настоящая опора семье.
Но муж ее не один в дом пришел, за ним и сестра его влезла, лет тридцати, бойкая, хваткая, продувная бабенка. Он сам новохоперский, и она в Новохоперске жила, с пуховыми платками ездила, торговала. Поначалу вроде – временно, подлечиться, дескать, у докторов приехала, а как прописалась – и доктора никакие не нужны, вот это только и было ей нужно – в город попасть, зацепиться. Мигнуть не успели, как она уже повела себя так, будто век на этом месте жила и всё ей тут по праву принадлежит. Пошла война промеж женщин, крикливые ссоры. Тимофей Ильич терпел-терпел, однако горько ему стало, что такое совсем ему не нужное в его доме творится, какая-то невесть откуда взявшаяся баба, спекулянтка платошная, командует, наводит свои порядки. Хотел было ее выселить – ан не тут-то было! Попытался вообще от всех жильцов освободиться – и тут осечка. Пустить-то, оказывается, просто, а за порог вывести – силы такой нет и законы почему-то слабы помочь. А тут сыновья женщины поженились, привели к себе молодых жен, младенцы народились… Муж женщины пьяницей оказался, скандалистом; как во хмелю – начинает бушевать, воюет сразу против всех, не разбирая, – кто под его пьяную дурь подвернется… Тихий дом Тимофея Ильича наполнился постоянным шумом, враждою, и кончилось тем, что поделили его перегородки: новохоперская торговка отвоевала себе комнату, женщина с пьяницей-мужем укрылись в другой, пробили отдельный ход, третью молодожены разгородили. Тимофея Ильича отделили совсем, для видимости правил стали ему квартплату платить – по горкомхозовским расценкам, рубли с копейками, и остался он опять один, опять беспризорным, но уже как бы и не хозяином над своим домом, а так – в самый угол, на самый край оттесненным приживальщиком, который всем только помеха, и чуть не в глаза все хотят – или убрался б куда, или бы помер, освободил комнату… Те же добрые соседи, которые ему женщину для ухода подыскивали, советовали подать в суд, писать жалобу в Верховный Совет, в Москву. Но Тимофей Ильич никуда не стал писать – зачем? Жить ему осталось всего ничего, наследников нет, пустые это хлопоты…
