Айрис Мердок - Лучше не бывает
Потом он вскрыл письмо от Джессики:
«Мой дорогой Джон.
Прости, что не ответила на твои многочисленные письма, телеграммы и так далее и что не подходила к телефону и не открывала дверь. Как тебе, возможно, известно, я узнала о Кейт. Что тут скажешь! Я очень потрясена тем, что ты считал необходимым лгать мне. Если ты желал пощадить мои чувства — это был неправильный путь, ведь узнать обо всем было еще хуже! Я ненавижу фальшь и обман, думаю — ты тоже. Поэтому сейчас тебе, наверно, легче оттого, что все открылось. Наша связь теряет теперь смысл. Ты столько раз сам говорил это, а я была идиоткой и не соглашалась. Ты знаешь, я думала, что я тебя очень сильно люблю, но — странная вещь — я ошибалась. Надеюсь, я не причиню тебе боли этими словами. Но, скорей всего, ты чувствуешь такое огромное облегчение оттого, что избавился от меня, что это тебя не уязвит. Конечно, мне грустно от всего этого, но далеко не так, как было два года назад. Так что не беспокойся обо мне. Я столько плакала, но теперь перестала. Лучше не отвечай на мое письмо, я еще не исцелилась полностью, и вид твоего почерка может расстроить меня. Будь счастлив с Кейт. Я действительно желаю тебе этого или скоро буду в состоянии желать. Пожалуйста, не пиши и не звони. Удачи.
Джессика».Дьюкейн бросил письмо в огонь. Любовь Джессики представилась ему как прекрасное и трогательное, чистое творение ее души. Он не чувствовал никакого облегчения при мысли о том, что она почти «исцелилась». Он постыдно играл ее преданностью, такой невыносимо чистой. Вздорные ссоры, сотни объяснений сотен моментов сейчас ушли навсегда и скоро сотрутся из памяти. А в памяти остался приговор высшей инстанции: он лгал, он все портил, и у него не было достоинства, которое было бы сравнимо с тем достоинством, с каким она просто любила его. Он открыл письмо Кейт.
Дорогой Джон,
Я верю и надеюсь, что ты чувствуешь себя хорошо и тебе не повредило это ужасное приключение. Нелегко понять, как писать тебе, но я думаю, ты ждешь от меня слов. Столько всего случилось сразу.
С тех пор, как я открыла письмо, которое ты просил меня не открывать, я очень много думала о тебе и обо мне, и в результате я почувствовала неудовлетворение самой собой. В моей природе — всегда желать, чтобы и волки были сыты, и овцы целы, но это не всегда получается. Я была уверена, что наши отношения — такие странные, такие неопределенные и в то же время крепкие, можно было построить так, чтобы нам было приятно, и никто бы не страдал. Но механизм любви имеет такие причудливые энергии, и к тому же (прости, что пишу об этом) я слишком верила, что ты не станешь водить меня за нос в том, что касается определенной темы. Признаюсь, открытие, что у тебя есть другая связь, было для меня очень тяжелым переживанием. Как я не раз говорила, разумеется, у меня нет на тебя прав. Может быть, нашей ошибкой было считать, что мы можем чем-то пользоваться и не иметь при этом чувства собственности. И если бы я раньше знала, что у тебя есть такие близкие отношения с кем-то, я бы не позволила себе так сильно любить тебя. Хотя теперь мне кажется просто идиотской мысль о том, что я могу сохранить тебя, такого привлекательного, не будучи ни твоей женой, ни твоей любовницей. Но именно этого я хотела. Ты сочтешь меня дурой. Во всяком случае, теперь мне кажется, что немного отойти в сторону друг от друга будет для нас правильным, и, к счастью, так и выходит — чисто автоматически. Ты, возможно, почувствуешь облегчение, так как избавишься от запутанности наших отношений, в которых виновата я сама. Будь счастлив с Джессикой. Неуместно было бы сказать: «чувствуй себя свободным», поскольку я никогда не связывала тебя, и все же мы были связаны. Но это прошло. Разумеется, что ты можешь приезжать в Трескомб по-прежнему. Октавиен посылает привет и присоединяется ко мне в надежде скоро тебя увидеть.
Кейт.Дьюкейн бросил страницу за страницей в огонь. У Кейт был такой размашистый почерк, что ее письма всегда занимали несколько страниц. Он подумал, как не идет женщине этот особый негодующий тон и как трудно даже и умной женщине скрыть его. Потом он спросил себя: с кем я обошелся более жестоко — с Кейт или Джессикой? Ответ было нетрудно найти. Джессика любила его больше. И только его раздувшееся «я», в конце концов, волновало его. Дьюкейн лениво взял кусок бумаги, оставшийся на столе. Это была криптограмма Рэдичи. Он смотрел на нее, ни о чем не думая. Потом он стал изучать ее более пристально. Что-то в центральной ее части показалось ему странно знакомым. Затем Дьюкейн вспомнил. Центральная часть квадрата состояла из латинских слов — они были частью старинной христианской тайнописи.
Этот элегантный магический квадрат можно читать во всех направлениях, по горизонтали и по вертикали, он состоит из букв, которые, плюс еще А и О (Альфа и Омега), составляют первые два слова Господней молитвы.
Кто придумал, кто выцарапал таинственную надпись на какой-нибудь подземной стене, кто произнес это заклинание, чтобы вызвать силы, более зловещие и, может быть, более реальные, чем христианский Бог? И что заставило Рэдичи присвоить ее мощь и сделать своим талисманом? Дьюкейн изучал буквы, шедшие вокруг квадрата. Опять дважды повторяются А и О, только перевернутые. Там было написано «Рэдичи Pater Dominus».[23]
Дьюкейн бросил бумагу. Он чувствовал себя разочарованным, тронутым и потрясенным. В эгоизме, с каким Рэдичи присвоил себе эту латинскую формулу, было что-то школьническое и трогающее. Такие штуки вырезают порой перочинным ножом на партах. Наверно, любой эгоизм, когда он наивно выходит наружу, кажется ребячливым. Дьюкейн чувствовал пронзительную жалость к Рэдичи. Разгадка тайнописи была равносильна разговору с ним, но какому-то странному и шутовскому. В конце концов, машинерия зла, перевернутый крест, зарезанные голуби — все казалось пустым и инфантильным. И все же Рэдичи был мертв, и разве не настоящие силы зла довели его до двух насильственных актов? Дьюкейну чужд был этот мир. Он видел там только гротеск и детскость, а то, что казалось пугающим, было ограниченным, мелким. Возможно, там были духи, возможно, злые духи, но все они были какими-то мелкими. Большое зло, чудовищное зло, которое разжигало войны и закабаляло в рабство, порождало бесчеловечность людей к другим людям, коренилось в холодной, осознающей себя немилосердной эгоцентричности самых обыкновенных людей, таких, как Биран и он сам.
Дьюкейн встал и прошелся по комнате. Сцена решительно опустела. Файви ушел, Биран ушел, Джессика ушла, Кейт ушла, Пола ушла. Он посмотрел на себя в зеркало. Его лицо, о котором он думал, что оно «тощее», казалось сейчас совсем изможденным и худым, он заметил, что волосы его жирны, а посредине лба — унылая белая прядь. Глаза его были водянистыми и пожелтели. Нос блестел и покраснел от солнца. Он хотел кого-нибудь, кого-нибудь. Ему нужно было побриться.
Он сказал себе: эта эра моей жизни подошла к концу. Он достал писчую бумагу, сел и начал писать.
«Мой дорогой Октавиен,
С большим сожалением сообщаю тебе, что вынужден уйти в отставку…»
38
Упаду ли я в обморок, когда увижу его? — спрашивала себя Пола.
Было идиотизмом встречаться в Национальной галерее. Он написал ей открытку и предложил встретиться около Бронзино. Пола была тронута. Но все равно это была глупая идея в стиле Ричарда. Если бы он послал письмо, а не почтовую карточку, она могла бы предложить другое место. Но так она просто послала открытку в ответ со словом «да». К счастью, в этот довольно ранний час вокруг не было никого, кроме служителя в соседнем зале.
Пола пришла слишком рано. Так как Ричард, с характерной для него необдуманностью, предложил встречу ранним утром, она вынуждена была переночевать перед этим в отеле. Она не хотела остаться ни с Джоном Дьюкейном, ни с Октавиеном и Кейт. Она ничего даже не сказала Октавиену и Кейт. Она нуждалась в том, чтобы побыть наедине с собой. Она не спала. Она была не в состоянии заставить себя позавтракать. Она сидела ломая руки в холле отеля и смотрела на часы. Потом ей пришлось побежать в туалет, ей показалось, что сейчас ей станет плохо. Наконец она выбежала из отеля и поймала такси. И вот теперь осталось ждать полчаса.
Я могу потерять сознание, подумала Пола. Она чувствовала слабость, ей казалось, что черный балдахин подвешен над ее головой, а его нижние кисти колебались прямо у нее перед глазами. А вдруг эта чернота рухнет на ее тело? Оно будет дрожать и извиваться, прежде чем она полетит вниз головой в глубокую шахту. Она почувствовала головокружение и чуть не упала. Она осторожно подошла к квадратному кожаному сиденью в центре зала и села.
Жестокость, жестокость стояла между ними, как гора, или она стала ужасным атрибутом самого Ричарда, как если бы у него выросла металлическая рука или нога. Странные мысли. Это у Эрика появилась металлическая нога. Неужели сцена в бильярдной сделала общение с Ричардом навсегда невозможным? Она никогда так не думала. Просто приняла это как данность. Иначе она не оставила бы Ричарда. Но с принятием этой мысли она уже не могла с ним оставаться. Была ли эта мысль верной или безумной — считать случившееся настолько важным, физически важным?
