Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2012)
Как работает ученый, возглавляющий лабораторию? Его сотрудники в курсе исследований и понимают, что они делают. Направление их работы известно коллегам. Промежуточные результаты публикуются в научных журналах. Не то Александрина. Она держит свои опыты в глубокой тайне, все бумаги вместе с эликсиром прячет в сейф, самое важное хранит в тайнике. И когда в результате гнусного замысла своего заместителя, подбирающегося к эликсиру и научным тетрадям, она оказывается парализованной, сведения, способные изменить жизнь человечества, отменив дряхление организма, потерю памяти, старческие деменции, так человечеству и не достанутся. Попытка парализованной героини передать это открытие симпатичной московской девушке-геронтологу также закончится неудачей: бедняжка умрет, зачем-то перепрятав сокровище так, чтобы оно было обречено на уничтожение.
Но иначе и быть не может в приключенческом романе. Закон жанра, который тщательно соблюдает Акунин: никто не найдет запрятанную Либерию — библиотеку Ивана Грозного («Алтын-Толобас»), никто не увидит пещеру вблизи Севастополя, полную драгоценных античных скульптур и росписей — она погибнет от английского снаряда («Беллона»).
Линия с «жизненным эликсиром», названным на сей раз яншенем, увеличивает читабельность романа, но переносит его в иную нишу, нежели та, где готовы были расположиться первые две вещи Анны Борисовой: в раздел приключенческой литературы, где уже обосновался Брусникин.
И вот тут пришел черед еще раз задать вопрос: для чего создавался проект «Авторы» и насколько успешной оказалась писательская стратегия?
Григорий Чхартишвили утверждает, что главным побудительным мотивом игры была усталость от маски Акунина и желание написать романы «не по-акунински». Меж тем главное, что выдавало Брусникина, — это как раз акунинские когти. Историко-приключенческая линия в «Алтыне-Толобасе», с мушкетером Корнелиусом фон Дорном, приехавшим в дикую Московию семнадцатого века и попавшим в водоворот невероятных событий (тут тебе и любовь, и коварство, и охота за сокровищем, и заговор, и интриги, и скачки с погонями), исполнена в той же повествовательной манере, что и «Девятый Спас», и именно эта манера стала причиной обвинения Брусникина в подражании Акунину. Игра в перелицовку классики, излюбленная Акуниным, после публикации «Героя иного времени» у одних укрепила подозрения в истинном авторстве романа, а у других — вызвала недоверие к подражателю. Как написано в одном из комментов на сайте Акунина, «Брусникина я посчитала эпигоном, возмутилась и бросила. Зачем мне эпигон при живом оригинале?».
В своем блоге Акунин называет еще одну причину изобретения Брусникина: «издательско-книготорговый эксперимент». Можно ли раскрутить с нуля неизвестного писателя? Как действовать? Сколько денег вложить в «раскрутку», чтобы не остаться в минусе?
Ой, что-то не верится, что писатель в течение трех лет будет работать на книготорговый эксперимент. Ему-то что от этого эксперимента? Все равно ясно, что бренд Акунин окупится лучше бренда Брусникин .
Создавая же Анну Борисову, писатель, по его признанию, хотел попробовать силы «в беллетристике, которая очень близко подходит к рубежу, за которым уже начинается серьезная литература». Ну, во-первых, в такой литературе не присутствует ни философский камень, ни «эликсир жизни» (это относится к последнему роману). Что же касается первых двух, то они действительно очень близко подошли к воображаемой границе между беллетристикой и «серьезной литературой». Я вообще думаю, что такая граница условна. Иногда это вопрос позиционирования текста. Случись Григорию Чхартишвили отдать роман «Там» или «Креативщика» в толстый журнал — и он бы шел по ведомству серьезной литературы, выдвигался на премии.
Но писатель сам нарушил чистоту эксперимента, сделав ставку на массированную рекламу. Это повысило тиражи, но парадоксальным образом скомпрометировало начинающую писательницу в глазах «продвинутой» читающей публики, привыкшей к тому, что агрессивная реклама сопровождает лишь коммерческую книгу.
Замечательна в этом смысле мнимопростодушная рецензия Льва Данилкина («Афиша», 9 января 2009), в которой он рассказывает, как его «достала» реклама романа «Креативщик» какой-то там Борисовой (про которую шел слух, что за псевдонимом укрылся олигарх Мамут), как он купил книгу исключительно из возмущения: «Ну надо же, не просто напечатали 50-тысячным тиражом какую-то несусветную галиматью, но еще и, чтобы продать ее, не постеснялись нанять великую писательницу Улицкую, чего ж они творят-то, мамуты эти, а?!» — и как в процессе чтения остывал, ибо перед ним оказался «никакой не Великий-Роман, конечно», «но очень бодрый, на три часа чтения, умный текст». «По соотношению стиль — интеллект — эрудиция — кто-то вроде Акунина...» — добавляет Данилкин.
Но читателей Данилкина меньше, чем читателей рекламы. И здесь придется согласиться с Галиной Юзефович, в остроумной статье «Мышка-наружка» («Частный корреспондент», 21 января 2009 года) заметившей, что призывы читать роман Анны Борисовой, которые «встречаются в столице чаще, чем банкоматы или овощные ларьки», сослужили начинающей писательнице дурную службу и что «после подобной рекламы восстановить добрую репутацию Борисовой будет очень непросто». Добавлю, что романом «Vremena goda» писатель сам стер грань между Борисовой и Брусникиным.
Получается, что когда начинаешь разбираться в причинах, побудивших Григория Чхартишвили затеять игру с новыми псевдонимами, все версии автора кажутся недостаточно убедительными.
Зачем вообще успешный писатель изобретает себе маску? Казусы такие редки, но все же случаются. Самый яркий пример — Ромен Гари, лауреат Гонкуровской премии 1956 года, спустя десятилетие столкнувшийся с падением читательского интереса к его книгам и обидными уколами критики.
Мистификация удалась как нельзя лучше: никому не известный Эмиль Ажар, которого придумал Ромен Гари, быстро завоевал успех, а роман Ажара «Вся жизнь впереди» получил в 1975 году Гонкуровскую премию.
Понятна психологическая мотивировка мистификации: писателю хотелось доказать, что он не стал писать хуже. И должно быть, Ромен Гари получил немалое удовольствие, читая хвалебные статьи Ажару тех самых критиков, которые утверждали, что Ромен Гари исчерпал себя и ждать от него нечего. Правда, кончилось все это плохо — самоубийством, но это было потом.
Судьба Ромена Гари хорошо известна Акунину: в своих интервью он часто ссылается на Гари как на пример опасности заиграться с псевдонимом. Одно из таких интервью было дано писателем журналу «Коммерсантъ/Weekend» (№ 69 (45), 21.12.2007) как раз в тот период, когда только что появился на прилавках Брусникин и еще никто не знал об авторстве Акунина. Григорий Дашевский, спрашивая писателя о причинах выбора псевдонима Акунин, все допытывался, был ли чей-то пример для него важен: «Гари — Ажар, Виан — Салливан, Пессоа, японские художники, менявшие имя?» И получил замечательный ответ от япониста Чхартишвили, напомнившего журналисту, что не только художники, но и другие японцы, «достигшие некоего поворотного момента в жизни, в прошлом часто брали себе новое имя». «Да, такой мотив у меня был. В качестве литературного переводчика к тому времени я уже сделал все что мог. <…> Не потому, что достиг абсолютного совершенства в этом замечательном ремесле, а потому, что уперся головой в свой собственный потолок. Лучше переводить уже не получалось, а топтаться на месте было досадно».
Почему-то кажется, что похожая ситуация сложилась и у писателя Акунина. Та публика, которая в свое время открыла и стала читать ретродетективы издательства «Захаров», Акунина разлюбила. Тиражи растут, проект развивается, книжный рынок съест любое количество книг Акунина, но «лучше писать не получается, а топтаться на месте досадно». И критика, некогда Акунина любившая, теперь равнодушна (в лучшем случае), и место в литературной иерархии определено не самое почетное: по ведомству развлекательной литературы. А между тем куда менее даровитые, менее образованные, да просто менее умные авторы каким-то образом попали в другое ведомство. Так почему бы не попробовать новые маски?
Замысел интересный. И мистификация была бы удачной, если бы ею был отмечен действительно «поворотный момент», если бы маски завоевали признание в том секторе литературы, куда не вхож Акунин. А вместо того о Брусникине с Борисовой стали говорить как об эпигонах Акунина...
Самописец падения
