Хербьёрг Вассму - Стакан молока, пожалуйста
— Нет телефон. Ты смотреть! — не оборачиваясь, сказала она.
Он оттолкнул ее и поднял ржавую коробку, в которой, судя по тому, как она загремела, находились гвозди и шурупы. Наконец он повернулся к ней и прищурился.
— Артур сменил телефон в последнее время?
Дорте покачала головой.
— Это ты взяла телефон? — рявкнул он и сунул руку ей между ног. — Ну–ка посмотрим! Жаль только, что у тебя пизда так испорчена!
— Нет! Что я делать с испорченный телефон? — Она не успела подумать, как слова слетели у нее с языка.
— Он не испорчен! Он новый! Чего нельзя сказать о тебе! — К этому он прибавил целый поток ругательств, которых она, к счастью, не поняла. Потом оттолкнул ее, и его глаза забегали по комнате. Через мгновение он схватил ее сумку, которая выглядывала из–под пледа, перевернул и высыпал содержимое на пол. Две двадцатикроновые монеты, помада, туш для ресниц, которой она никогда не пользовалась, тюбик с кремом, шариковая ручка, зубная щетка, маникюрные ножницы, коробка с акварелью, блокнот для набросков, плеер и почти пустая записная книжка, а еще множество мелочей, о которых не помнят, пока они не понадобятся. Привычными пальцами он выудил монеты и сунул их в карман. Внимательно осмотрел плеер и опустил его в свой пакет. Дорте глотнула воздуха. Только бы он не стал осматривать дно сумки!
Когда он отбросил сумку, раздался стук. Через мгновение телефон был у него в руках. Дорте ждала, что он обнаружит и паспорт. Но этого не случилось. С холодной усмешкой он бросил телефон в пакет, положил сумку и с торжествующим рыком повернулся к ней. Потом схватил Дорте и сорвал с нее кофту так, что пуговицы отлетели. Раздев ее до пояса, он впился одной рукой ей в грудь, а другой — расстегнул ширинку. Громко сопя, он силой опустил ее на колени и прижал к себе ее лицо. Она попыталась увернуться, но он обеими руками сдавил ей шею.
— Соси, черт бы тебя побрал! Или я заебу тебя до смерти! Всажу в тебя руку, вытащу ребенка и вышвырну его в окно! — простонал он. В следующее мгновение она чуть не задохнулась от запаха тухлятины.
Отец сидел на крыльце на солнышке и наводил порядок в своих приманках. Он снял рыбацкую шляпу и вывернул наизнанку, чтобы она просохла. Стояла поздняя осень. У него в усах мелькали крохотные кристаллики льда. Скоро озеро уже замерзнет. По холодному полу веранды Дорте приблизилась к нему, не зная, как ему все сказать.
— Я слышу, что ты здесь. — Отец подвинулся, освобождая ей место рядом с собой.
— Я вся в грязи, даже внутри, — сказала она и сложила руки на коленях.
— Внутри не может быть грязи, и ты это прекрасно знаешь.
— Я раздавлена. Это никогда не отмоется, и я уже не смогу вернуться домой.
Он посмотрел на нее, а его пальцы продолжали скользить по приманке с красным перышком.
— Ты никогда не думала о том, что ребенок сам по себе — это очищение?
— А позор?
— Ребенок не позор. Он ни о чем не просил и не совершил никакого проступка. Напротив. Это единственная надежда нашего мира.
— Но он будет спрашивать обо всем…
— У тебя хватит времени подготовиться. К тому же ты сама станешь старше и будешь иначе на все смотреть.
— Но тебе за меня стыдно, да, папа?
Он осторожно положил приманку в коробку и закрыл крышку. Медные петли, как всегда, издали все тот же свистящий звук.
— Нет, не за тебя! Мне стыдно, что я мужчина. Человечество во всех отношениях достигло большого прогресса, и мы вправе требовать от себя, чтобы мы перестали быть животными. Цивилизация невозможна без того, чтобы и мужчины тоже стали людьми.
— Ты человек, папа!
— Спасибо тебе! Но, боюсь, это мало что изменит, — сказал он. И Дорте вдруг увидела, как он устал.
— Мне приятно думать, что не все такие, как…
— Но теперь тебе надо мыслить практически, а не о том, какой я.
— Как это?
— Ты должна что–то делать. В последнее время ты перестала даже упражняться в норвежском, хотя каждый день могла бы говорить с Вахтой. У нее тоже не так много близких людей. А рисование? Когда ты в последний раз пользовалась своей акварелью?
— Не помню…
— Вот видишь! Если человеку даны способности, он должен их развивать, а не валяться все время под пледом! Между прочим, спроси у Вахты, может, у нее есть какие–нибудь книги.
— Не думаю, чтобы она вообще читала книги.
— Конечно, читает, на худой конец журналы и подобную литературу. Как Лара. Это прекрасно для изучения языка.
— Папа, я не могу читать! Я боюсь!
— Чего ты боишься?
— Всего! Боюсь, что они пришлют клиентов. Боюсь за ребенка.
— Хорошо, что ты произнесла это слово. Ребенок. Перестань считать его чем–то позорным. Он тебе не враг, хотя ты и не ждала, что он родится. Ты пьешь много молока, это прекрасно, но нужно еще и есть, чтобы ребенок мог расти и родился здоровым, с нормальным весом, иначе ему будет не выжить. Надо светлее смотреть в будущее.
— Папа, в этом подвале я не могу даже думать.
— Дядя Иосиф сидел в концлагере и планировал, как он вскопает огород для тети Анны, если останется жив. Почему же ты, сидя в подвале, не можешь кое–что спланировать?
— Каким образом? — Она вздрогнула, ей хотелось, чтобы он ее обнял. Но он не обнял.
— Ты должна попросить кого–нибудь помочь тебе, когда начнутся роды. Кто–нибудь должен вывести тебя оттуда и отвезти в больницу. Вахта, например. Ведь она тебе обещала. Держись ее.
— Если бы здесь была Лара…
— Но Лары здесь нет, и тебе придется использовать тех, кто есть.
— Папа, лучше расскажи мне о прежних днях или почитай какую–нибудь книгу. У меня нет сил говорить о будущем. Я в него не верю! Я хочу быть с тобой там, где ты…
— Зато я не хочу, чтобы ты была здесь! И это было бы несправедливо по отношению к ребенку. Он еще не может сам принимать решения.
— Зачем ему такая мать, как я? Я не справлюсь…
— Еще как справишься! Ты просто не знаешь, что тебе делать. Но когда ты вернешься домой, мама тебе поможет. Кроме того, у тебя есть Николай.
— Он и знать меня не захочет. С шлюхой не пойдешь даже на танцы.
— Должен сказать, что мне очень не нравится твой теперешний язык. Он не внушает оптимизма. Мама тебе скажет то же самое. Поэтому советую тебе не брать с собой в Литву эти выражения. И выше голову!
49
Дорте сидела у фонтанчика с Белоснежкой и рисовала по памяти их с Николаем дерево. Она пыталась вспомнить, как на дерево падал свет, но в это время наверху раздался какой–то шум. Словно кто–то свалился с лестницы, потом что–то потащили по полу. Дорте встала, отложила карандаш и прислушалась. Шум приближался к ее двери. За дверью послышался шепот.
Дорте открыла дверь, на пороге, цепляясь за дверной косяк, на коленях стояла Юлия. Волосы у нее были в крови, нарядный халат с воланами и кружевом разорван и испачкан кровью. Распухшее лицо перекошено. Дорте втащила ее из темного коридора в комнату и закрыла дверь. На свету Юлия выглядела еще страшнее. Избитая, с открытыми ранами, словно от ножа. Лицо, плечи, грудь, шея. Тушь с ресниц растеклась по всему лицу.
Дорте почувствовала, что теряет сознание. Но сейчас терять сознание было нельзя, поэтому она засунула кулаки прямо в пасть черной собаки и в бешенстве зарычала на нее. Тем временем она свернула свой джемпер и подложила Юлии под голову.
— Кто это сделал? — Она не узнала собственного голоса.
— Бьярне.
— Почему?
— Я не могу… говорить об этом…
Дорте набрала воды в красный пластмассовый таз, нашла тряпку. Очень осторожно она стала смывать с Юлии кровь. Стоять на коленях перед софой ей было трудно, мешал живот. Она не знала, кто из них стонет, наверное, стонали обе.
— Можно подумать, что избили тебя, — пробормотала Юлия и попыталась смеяться.
— Тихо, тихо, все будет хорошо… — бормотала Дорте, сама понимая, что говорит глупость.
— По–моему, он мне ногами что–то повредил внутри. Меня так тошнит…
Дорте принесла ведерко, и Юлию вырвало, она продолжала стонать. Наконец она с трудом улеглась и попросила воды. Дорте держала стакан, пока Юлия между глотками проклинала Бьярне.
— Когда–нибудь я его убью. Убью! Буду убивать медленно, две недели. Буду постепенно вытаскивать из него кишки. Отрежу хуй! Тупым ножом. Нет, пилочкой для ногтей! Засуну его ему в пасть и заставлю проглотить! Медленно. Господи милосердный, как это будет приятно!
— Не вмешивай в это Господа! Лежи спокойно, и все будет хорошо, — сказала Дорте, думая о том, что надо спросить, нет ли у Вахты пластыря, бинтов и чего–нибудь, чем обрабатывают раны.
Сначала ей никто не открыл, потом появилась Вахта, ее голова была похожа на растрепанную швабру.
— Ты должна помогать! — проговорила Дорте на одном дыхании.
— Ребенок? Началось?
— Нет, Юлия…
Вахта вошла в комнату и уставилась на Юлию. В какой–то миг показалось, что она сейчас повернется и уйдет, но потом Вахта одумалась, присела на корточки рядом с тахтой и положила руку Юлии на плечо.
