Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы
— Ух ты, здорово! — говорит кто-то из девочек.
Да, это замечательно… Как она смогла такое сочинить? Мне бы в жизни не написать так складно…
— Молодец, Зоя, — хвалит Марья Трофимовна. — На, возьми свою тетрадку.
Зоя подымается и идет к столу. Обыкновенная девочка с длинными черными косами и синими бантами, немножко толстая и неуклюжая. Неуклюжая, зато вот как умеет сочинять… «Сколько снега, сколько света!..» Если бы только я не дружила с Инной, я бы обязательно постаралась подружиться с Зоей…
— А теперь я вам прочитаю сочинение Светы Штейнберг, — говорит Марья Трофимовна.
Мое? Не может быть…
— «Первый снег. — Марья Трофимовна поправляет очки на носу. — Черная туча ползла низко-низко над городом…»
Правда, это мое…
— «Туча была толстая и очень тяжелая, потому что несла много-много снега. Одна снежинка не удержалась, оторвалась от края и стала падать вниз. Она падала, падала, пролетела сквозь голые ветви дерева, вспыхнула яркой блесткой в свете фонаря и опустилась на землю. А следом за ней стали падать другие снежинки. Скоро вся земля сделалась белая и пушистая. Но люди не видели этого, они спали».
Зачем она это читает? Зачем я это написала! Такое глупое, некрасивое сочинение… Девочки будут смеяться. Нужно было придумать про санки и снежную бабу… Почему я даже не вспомнила про санки и про бабу?
— Жалко, что есть ошибка, — говорит Марья Трофимовна и отдает мне тетрадку.
Еще и ошибка! Да, вот: вместо «вспыхнула» написано «вспухнула». Я сажусь на свое место, закрываю тетрадку. Я сейчас заплачу. Нет, нельзя плакать в классе, скажут, что я плакса-вакса. Не буду думать про эту несчастную ошибку…
— Это не ошибка! — доказываю я маме. — Я пишу правильно. Просто эти буквы одинаковые!
— Конечно, — поддерживает меня папа, — я их тоже никогда не различал. И теперь не различаю.
— Действительно, — соглашается мама. — Я всегда замечала, что ты пишешь «руба» вместо «рыба». Но неужели такая ерунда может передаться по наследству? Просто не верится…
Тетя Луша сгребает снег широкой лопатой.
— Давай поможем ей? — предлагает Инна.
Мы находим возле помойки два куска фанеры и принимаемся трудиться рядом с тетей Лушей. Как это замечательно — сгребать снег. Нам сразу становится жарко и весело. Мне особенно жарко в моем кожухе. То есть это, конечно, не мой кожух, а папин, но я пока ношу его. Пока тетя Лера не перешьет мою шубу. Кожух, правда, велик мне, зато он очень теплый — теперь руки у меня никогда не мерзнут, еще приходится и загибать рукава. И падать в нем не больно.
— Что вы тут делаете? — спрашивает Женя из третьего подъезда. — Я тоже хочу!
— Вот помощники! — радуется тетя Луша.
— Машина! — кричит кто-то.
— Машина, девочки, машина!
Мы останавливаемся и смотрим, как большой черный автомобиль медленно въезжает во двор, огибает угол сквера и плавно подкатывает к седьмому подъезду. Эти подъезды — пятый, шестой, седьмой и восьмой — заселили только недавно. Раньше половина нашего дома стояла пустая, без окон и с забитыми дверями. До войны не успели достроить, а потом у издательства «Правда» не было денег. ЦК забрал недостроенную часть себе, достроил и недавно заселил.
От горки тоже бегут девочки — с санками в руках — смотреть на машину. Шофер вылазит и уходит в подъезд.
— Мужу звонить пошел, — сообщает кто-то.
В машине сидит женщина в голубом платье. Она, конечно, не смотрит на нас. Интересно, как же она выйдет? Ведь холодно в одном платье… Может, шофер вынесет ей пальто?
Дверь подъезда распахивается, мужчина в черном костюме и белой рубашке подскакивает к машине, женщина неторопливо ступает серебряной туфелькой на снег — хорошо, что мы уже расчистили эту часть, а то бы она точно провалилась… Белая грудь, плечи, локоны… В точности, как моя Ингрид, которую папа привез из Германии. Нет, ей нисколько не холодно. Может, она и не живая вовсе?.. Мужчина подхватывает ее на руки и уносит в дом. Длинное платье волочится по земле.
Одна из девочек бросает санки и ныряет в подъезд.
— На лифте поехали, — сообщает она, вернувшись. — А в тот раз до самого верха на руках тащил!
Нам уже не хочется сгребать снег, мы разбредаемся по двору.
— Знаешь, почему у нее такое платье? — говорит Инна. — Потому что она актриса! Наверно, когда я стану настоящей балериной, у меня тоже будет такое. Панбархат — самый дорогой материал. И самый красивый. А еще бывает крепдешин…
Мы с папой сидим дома вдвоем. Мама ушла куда-то.
— Нарисуй мне лошадку, — пристаю я.
— Угу, маленький… — говорит он и продолжает читать свою газету.
— Сперва нарисуй, а потом будешь дальше читать.
Папа вздыхает, берет чистый лист, карандаш и рисует мне замечательную лошадь: с развевающейся гривой, крепкими ногами и длинным пышным хвостом. Мне ни за что так не нарисовать…
— Еще нарисуй ей травку.
Папа рисует траву у лошади под ногами.
— И еще речку, чтобы она ходила купаться.
В углу листа появляется речка с плакучей ивой на берегу.
Кто-то звонит в дверь, но это не к нам — к нам два звонка. К нам — два, к Луцким — три, к Ананьевым — четыре, к Наине Ивановне — пять, а один звонок — общий, это если приходят из домоуправления, или проверять счетчики, или чинить что-нибудь.
— Нин-ладимировна! — кричит за дверью тетя Настя. — К вам!
Папа откладывает карандаш и идет к двери. На пороге стоит военный — в длинной шинели и с рыжими усами.
— Вы ко мне? — удивляется папа.
— Да вот… Я из Германии, — объясняет военный, снимая фуражку. — Я к вам от Храпаля, от Петра Васильевича.
Папа заводит его в комнату.
— Присаживайтесь, пожалуйста.
— Спасибо, тороплюсь, — говорит военный. — Письмо вот он просил передать…
— Благодарю, — говорит папа. — Может, все-таки присядете?
— Не могу, поезд у меня, — отказывается военный. — Я тут проездом, в Москве. Полтора часа всего. Он уж очень просил письмо это вам передать. Петр Васильевич. Чтобы, значит, в самые руки…
— Да, благодарю, — повторяет папа.
— Неприятности у него случились… — Военный перекладывает фуражку из одной руки в другую, приглаживает волосы. — По этому поводу, значит… Так вы уж извините, я пойду. А то боюсь, опоздаю.
Он уходит, папа разрывает конверт и читает письмо.
Появляется мама, и вместе с ней в комнате появляется особенный запах мороза. Мороза и повлажневшего от снега кроличьего меха. Мама ставит на стул кошелку, принимается снимать боты.
— Светлана, помоги мне.
