Владимир Войнович - Два товарища (сборник)
Толик попятился назад.
– Да ну бросьте шутить, ребята! – На своем лице он изобразил понимающую улыбку. – Уже поздно, домой пора, ребята, не надо шутить.
– А с тобой никто и не шутит. – Грек снова толкнул его вперед. – Врежь, тебе говорят, и пойдем по домам.
Толик отпрыгнул в сторону, хотел убежать, но Грек вовремя подставил ногу, и Толик упал.
– Ребята, отпустите! – закричал он. – У меня мать больная, у меня отец инвалид Отечественной войны!
Он боялся подняться и ползал на четвереньках, пытаясь уползти прочь, но куда бы он ни поворачивался, всюду натыкался на чьи-то ботинки, кто-то загораживал ему путь из этого круга. Потом Грек схватил его за шиворот и сильно встряхнул. Затрещала рубаха. Толик вскочил на ноги, заметался, обращаясь то к Греку, то к Козубу, то ко мне:
– Ребята, ну что вы? Ну бросьте! Ну зачем?
Грек схватил его снова за шиворот и подтащил ко мне. Толик хныкал и пытался сопротивляться.
– Бей! – с угрозой сказал ему Грек.
– Валерка, – заплакал Толик, – ты же видишь – я не хочу, они меня заставляют.
– Бей! – повторил Грек и ребром ладони ударил его по шее.
Толик нерешительно поднял руку, мазнул меня по щеке и повернулся к Греку, глазами умоляя его отпустить. Греку было мало и этого.
– Разве так бьют? – сказал он. – Бей как положено.
– Не могу, – сказал Толик, пятясь прочь от меня. – Слышь, Грек, я не могу. У меня мать больная, у меня отец…
– Сможешь, – сказал Грек.
Он схватил Толика за ворот так, что даже в темнотe мне показалось, что лицо Толика посинело. Толик беспомощно засучил ногами.
– Ну! – Грек подтянул Толика снова ко мне и отпустил.
– Грек, – заплакал Толик, – отпусти. Отпусти, слышь, я тебя очень прошу.
Подлетел Козуб:
– Ах ты, гад! Бей, говорят тебе!
Изо всей силы он дал Толику пинка под зад. Толик, схватившись за зад, завыл и вдруг с нечеловеческим воплем бросился на меня.
Меня крепко держали, я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Я мог только вертеть головой. И когда я наклонял голову, Толик бил меня снизу, а когда я пытался отвернуться, он бил сбоку.
Я очнулся от холода, а может быть, оттого, что пришло время очнуться, и, придя в себя, почувствовал холод. Сначала мне показалось, что я лежу дома на кровати и с меня сползло одеяло. Не открывая глаз, я пошарил рукой возле себя, и рука прошла по чему-то мокрому, как я потом понял – это была облитая росой трава. Тогда я открыл глаза, но ничего не увидел. Так бывает, когда тебя мучат кошмары, ты заставляешь себя проснуться и вроде уже даже проснулся, но все еще видишь кошмары и надо приложить нечеловеческие усилия, чтобы разодрать веки по-настоящему.
Приложив нечеловеческие усилия, я увидел перед собой Толика. Он сидел, сгорбившись, надо мной и, глядя куда-то мимо, громко икал. Лицо его мне показалось большим и расплывчатым, оно заслоняло все небо. Небо было бледное, с красными отблесками на перистых облаках – дело, видимо, шло к рассвету.
Увидев, что я очнулся, Толик перестал икать и уставился на меня с выражением не то страха, не то любопытства.
– Ты меня видишь? – тихо спросил он.
Я его видел сквозь какие-то щелки, все распухло, было такое ощущение, словно на лицо положили подушку и проткнули в ней маленькие дырки для глаз.
– Вижу, – сказал я.
Тогда Толик лег на меня и, затрясшись всем телом, заплакал прерывисто, гулко и хрипло, словно залаял.
– Валера, прости меня, – причитал он, и слезы падали мне на рубашку. – Валера, я сволочь, я гад. Ты слышишь? Гад я, самый последний.
До моего сознания смутно дошла ночная сцена, но воспоминание не вызвало во мне никаких чувств, никаких мыслей. Боли не было. Были только холод, ошущение тяжести.
– Слезь с меня, – сказал я Толику. – Слезь с меня, пожалуйста, мне тяжело.
Мне казалось, что, как только он слезет, оболочка моя еще больше раздуется и я полечу легко и свободно к теплому солнцу, которое скоро взойдет.
– Валера, я – гад! – выкрикнул Толик. – Ты слышишь, я – гад! Ты понял меня?
– Понял, – сказал я, – только, пожалуйста, слезь.
Всхлипывая и размазывая рукавом слезы, Толик сполз и поднялся на ноги.
Ощущение тяжести не прошло, не было сил подняться. Тогда я перевернулся спиной вверх, подтянул колени к животу, встал сначала на четвереньки и только после этого смог подняться во весь рост.
Было по-прежнему сыро и холодно. Колени дрожали, расползаясь в разные стороны, не было никаких сил справиться с ними.
Небо заметно бледнело. На его посветлевшем фоне резко чернели четкие контуры Дворца бракосочетания в стиле Корбюзье с шестигранными колоннами, стоявшими как бы отдельно.
Я повернулся и, медленно передвигая ноги, пошел в сторону города с разновысокими коробками домов, в которых не горело еще ни одно окно, потому что было пока слишком рано.
Толик плелся позади меня, шагах в двух.
Мама с бабушкой, увидев меня, пришли в неописуемый ужас. Я посмотрел в зеркало и сам себя не узнал. Я испугался, что теперь не пройду комиссию. Впрочем, до комиссии все прошло. Остался только небольшой синяк возле левого глаза.
И вот наступил последний день. Я проснулся, когда на улице было еще темно. Но мама и бабушка уже поднялись. Узкая полоска света лежала под дверью. Там, за дверью, шла тихая суматоха, шаркали ноги и слышались приглушенные голоса. Я прислушался. Paзговор шел о моей старой куртке, которую бабушка недавно перешивала. Мама ругала бабушку:
– Ты стала совсем ребенком. Ничего нельзя поручить. Я тебя просила положить куртку в шкаф для белья.
– Именно туда я ее и положила, – сказала бабушка, – это я хорошо помню.
– Тогда где же она?
– Я же тебе говорю: положила в шкаф. И даже пересыпала нафталином.
– Если бы ты положила в шкаф, она бы лежала в шкафу.
Я встал и вышел в соседнюю комнату.
– Что вы ругаетесь? – сказал я.
Бабушка и мама стояли посреди комнаты, а между ними на стуле лежал чемодан с откинутой крышкой.
– Я отдал куртку Толику протирать мотороллер.
– Как отдал? – возмутилась бабушка.
– Очень просто. Все равно носить ее я бы не стал.
– Зачем же я ее тогда перешивала? – грозно спросила бабушка.
– Этого я не знаю, – сказал я. – Я не просил.
– Ну вот, пожалуйста, – сказала бабушка, обращаясь к маме, – плоды твоего воспитания. Полнейшая бесхозяйственность.
– Ну, отдал так отдал, – сказала мама примирительно. – Не будем ругаться в последний день. Только я думала, что в армии она тебе еще пригодится. Там ведь не очень тепло одевают.
– Там бы ее у меня все равно отобрали, – сказал я и пошел в ванную.
Я посмотрел на себя в зеркало. Вид у меня был вполне нормальный. Только под левым глазом остался синяк, совсем небольшой, не больше обыкновенной сливы. А в то утро все лицо было – сплошной синяк.
