Дуглас Кеннеди - Момент
Уже потом — я потерял счет минутам, часам, времени суток — она сказала:
— Я хочу, чтобы мы так же любили друг друга и через двадцать лет.
— Я хочу, чтобы мы так же любили друг друга, когда решим зачать нашего ребенка.
Петра удивленно посмотрела на меня.
— Ты действительно этого хочешь? — спросила она.
— Я поторопился?
— Не то чтобы…
— Ну, я не предлагаю заняться этим на следующей неделе. Просто…
Я запнулся, испугавшись, что вторгся в деликатную сферу.
— Продолжай, — сказала она, поглаживая мое лицо.
— Когда ты любишь человека, то, естественно, хочешь иметь от него ребенка. Мне и самому не верится, что я произношу эти слова, потому что… знаешь, я никогда об этом не задумывался.
— А если я скажу тебе, что ты — первый мужчина, от которого я хочу ребенка… надеюсь, ты не сбежишь от страха во Французский иностранный легион.
— Я никогда не сбегу от тебя. Наоборот, я хочу, чтобы у нас было все. Все, что только возможно.
— Так же, как и я. И ты должен знать, что я никогда не стану помехой твоим странствиям по миру, потому что ты всегда будешь возвращаться ко мне.
— Я сейчас даже думать не могу о путешествиях.
— Но это твоя работа, Томас. Я не хочу тебя менять. Я просто хочу быть частью твоей жизни.
— И я очень хочу, чтобы наша жизнь была такой. Наша жизнь. И это значит, что мы будем путешествовать вместе.
— Но я буду тебе мешать.
— Ты никогда — слышишь, никогда — не будешь мне мешать.
— Сегодня, пока тебя не было рядом… это было невыносимо. Но я ушла с работы пораньше, забежала домой и собрала кое-что из вещей.
— Да, я очень обрадовался, увидев тебя с чемоданом.
— Знаешь, ты будешь смеяться, но я весь день думала о том, что, встретив меня с чемоданом, ты тотчас передумаешь, решив, что я слишком поторопилась с переездом.
— А я весь день думал о том, что ты, не дай бог, испугаешься и снова сбежишь от меня, как в тот раз.
Мы надолго задержались в постели — лежали рядом, неотрывно смотрели друг на друга и говорили, говорили, говорили.
— Ты знаешь это стихотворение Рильке, которое начинается словами: «Будь впереди всех расставаний»? — спросила она.
— Зловещий совет.
— Но когда читаешь его в контексте всего произведения — а это один из его «Сонетов к Орфею», — ты понимаешь, что речь идет о необходимости смириться с мимолетностью всего, что происходит на Земле.
— Но наша любовь не мимолетна.
— Спасибо тебе за эти слова, Томас. Но, поскольку мы оба смертны, нравится тебе это или нет, лет через восемьдесят никого из нас уже не будет в этом мире. Мы не можем повлиять на скоротечность жизни. Рильке на самом деле призывает нас приветствовать непостоянство, с которым мы сражаемся. И для таких атеистов, как мы с тобой, будто специально придуманы эти три строчки, которые так поразили меня, когда я впервые их прочла.
— Помнишь их?
Она прочитала вслух тихим, неудивительно выразительным голосом:
— «Живи, одновременно знай Небытие, ту бесконечную причину всех твоих искренних вибраций, чтоб совершенно их исполнить на сей раз»[77].
— Чтоб совершенно их исполнить на сей раз, — повторил я за ней. — Как верно сказано.
— Вот в чем сила этого сонета — он вдохновляет на то, чтобы сполна насладиться отпущенной нам жизнью.
— Что мы и собираемся делать вместе.
— Обещай, что будешь напоминать мне об этом, когда меня начнет заносить.
Голод наконец выгнал нас из постели. Я поставил цыпленка в духовку («Как замечательно, что ты все приготовил», — сказала Петра), потом помог ей разгрузить сумку с продуктами. Я показал Петре место в шкафу, которое освободил для ее вещей. Она привезла всего три комплекта одежды: две юбки, платье в цветочек в стиле хиппи, кожаный и твидовый жакеты. Развешанные на вешалках в шкафу, эти вещи, как и сложенные стопкой на полке два свитера и нижнее белье и расставленные на полочках в ванной туалетные принадлежности, вызвали у меня умиление. Она обустраивалась в моем доме. И это было многообещающее начало нашей истории.
За ужином в тот вечер она сказала:
— А теперь вопрос, который я еще никогда в своей жизни не задавала ни одному мужчине: где ты научился правильно жарить цыпленка?
— Этому обучен каждый американский мальчишка. Мой отец, хотя и был безнадежно пьющим рекламщиком, умел довольно прилично готовить.
— А твоя мать?
— На кухне она была настоящей принцессой. Ее отец-ювелир мог себе позволить держать дома прислугу, да иначе и быть не могло, поскольку моя бабушка умела лишь играть в канасту, жаловаться на жизнь и убеждать мою мать в том, что она — бесценное сокровище.
— И твоя мать ей верила?
— Абсолютно, что во многом и обернулось для нее трагедией. Она училась в правильных школах. Была образованной и отнюдь не глупой. Но в знак протеста она вышла замуж не за того парня, а потом его же возненавидела за то, что мы жили, в ее понимании, несоответственно ее статусу… хотя мне неловко говорить об этом тебе, зная, как вам жилось в Восточном Берлине.
— Не пытайся затушевать мрачные стороны своего детства только потому, что они не дотягивают до предполагаемых ужасов жизни в ГДР. Я знала людей, у которых было замечательное детство в этой стране. Я знала людей, которые там были несчастны. Благородство, жестокость, счастье, несчастье… это всё краски из палитры человеческих эмоций, и они не знают границ, не так ли? Главное — какого человека сформировало в тебе детство. Вырос ли ты озлобленным на весь мир или способен противостоять его вызовам? Веришь ли ты в то, что заслуживаешь счастья, или втайне вынашиваешь планы мести? Если твое детство было трудным, безрадостным…
— Я все равно верю в возможность счастья.
Она взяла мою руку, и наши пальцы сплелись.
— Я тоже… или, по крайней мере, верю теперь, когда ты вошел в мою жизнь.
— Вошел в мою жизнь. Как хорошо ты сказала.
— И правильно по сути. Собственно, жизнь так устроена, и в ней случаются перемены. Представь, что ты идешь по жизни — день за днем, работа, рутина, все привычно. Ты думаешь, что ничего уже не произойдет. И вот однажды ты заходишь в чей-то кабинет, и там — ты. Знаешь, наверное, самое трудное для меня было в том, что я не знала, чувствуешь ли ты то же самое, что почувствовала в тот момент я.
— Ты хочешь сказать, что тоже поняла это сразу?
— Только не делай удивленное лицо.
— Но я действительно удивлен. Ты казалась такой сдержанной, такой далекой.
