Дуглас Кеннеди - Момент
— Bon appétit, — сказал я, раскладывая по тарелкам спагетти с соусом.
— Поцелуй меня.
Я подчинился. Как и прежде, поцелуй затянулся, пока Петра не отстранилась, прошептав:
— Паста…
Паста еще не остыла, когда наконец дошла очередь и до нее.
— Наша первая совместная трапеза, — сказал я.
— И не последняя.
— Это уж точно.
Она подняла свой бокал:
— За нас.
— За нас.
Мы проболтали без умолку весь вечер, говорили обо всем. О детстве. Об учителях, любимых и не очень. О первых танцах. О первых поцелуях. О том, как нелегко быть единственным ребенком родителей, которые давно разлюбили друг друга. Удивительно, как много общего обнаружилось у нас: мы оба страдали от насмешек одноклассников и строгих домашних репетиторов; сгорали от стыда на танцах, когда приходилось «подпирать стенку»; мучились от сознания того, что в семье нет счастья. Но когда дошло до культурной среды — фильмов, на которых росли, книг, которые читали, моды, которой старались подражать, — тут мы оказались пришельцами из разных вселенных. Больше всего меня поразило, что Петра была отрезана от целого мира совсем не идеологизированной культуры: фильмов Хичкока и Бергмана, французских режиссеров «новой волны», многообразия западной поп-музыки. Когда мы заговорили о реальной политике общества ультраконсюмеризма и коммунистического мира с его отрицанием меркантильности, меня удивило, что даже в Халле следили за модой. Скажем, Ульрика, мать Петры, сшила для дочери «джинсовую» куртку из какой-то румынской шерсти, которую перекрасила в темно-синий цвет, а потом украсила стальными пуговицами, «чтобы было похоже на куртку „Левис“», однажды увиденную в каком-то западном фильме. «Подруги в школе наперебой расспрашивали меня, где можно купить такую куртку, настолько она была классной», — смеялась Петра.
Наш разговор был легким и непринужденным, мы оба получали от него удовольствие. Нам такхотелось поделиться друг с другом подробностями своей жизни, и откровением было то, что, несмотря на колоссальные геополитические различия в воспитании, у нас оказались схожие взгляды на мир. Мы одинаково возмущались бессмысленностью религии и напыщенной скукой суперинтеллектуалов, в беллетристике ценили увлекательное повествование и могли всплакнуть над «хорошей сентиментальностью» (выражение Петры), как в «Богеме», восхищались мистической красотой нетронутой природы, хотя Петра призналась, что никогда еще не видела гор.
— Но ведь Альпы всего в нескольких часах езды на поезде, — удивился я. — Так же, как и Доломиты. Придется как-нибудь организовать уик-энд в этом направлении, а там сядем на трансевропейский экспресс.
— Но это недешевое удовольствие.
— Я все беру на себя, не беспокойся.
— Я заплачу за свой билет.
— Хорошо, это будет предметом дальнейших переговоров.
— Никаких переговоров, — возразила она. — Только безоговорочное подчинение мне.
— Такты, оказывается, скрытый сталинист.
— Кем бы я ни была, я — счастлива.
— Тогда вот это, надеюсь, сделает тебя еще более счастливой, — сказал я, доставая из ящика кухонного шкафа ключ. — Перевози завтра свои вещи, — добавил я, вручая ключ ей.
Она очень долго смотрела на него.
— Ты в этом уверен, Томас? — произнесла она наконец.
— Абсолютно.
Снова последовала долгая пауза. Петра закусила губу, и ее глаза наполнились слезами.
— Ты удивительный… сумасшедший. И да, завтра я перевезу кое-какие вещи.
— Вот это действительно хорошие новости, — сказал я, понимая, что «кое-какие вещи» были намеком на то, чтобы я не слишком торопил ее с принятием важного решения.
— О боже, ты только посмотри, сколько времени. — Петра заставила меня взглянуть на часы, которые показывали половину второго ночи.
— А теперь посмотри на пепельницу.
В пепельнице высилась гора из окурков. Здорово же мы надымили за разговорами.
— И две пустые бутылки.
— Это не считая полбутылки шнапса, — добавил я.
— Почему я не чувствую себя пьяной?
— Догадайся.
Она села мне на колени, обвила руками мою шею:
— Знаешь, о чем я подумаю, когда проснусь черев несколько часов? Мир стал совсем другим. Но самое ужасное, что меня ждет утром, это расставание с тобой до вечера.
— Для меня это тоже будет слишком долгим ожиданием.
Вскоре мы легли в постель и заснули обнявшись. Очнулся я от звонка будильника. Я открыл глаза и увидел, что на часах начало десятого. Как только я отключил звонок, Петра притянула меня к себе:
— Работа подождет еще часик.
Мы занимались любовью, и наши глаза ни на мгновение не отпускали друг друга, в то время как тела двигались в унисон, подчиняясь некоему ритму, естественному и страстному.
— Я хочу, чтобы каждое утро начиналось с тобой, вот так же, — прошептала она, когда мы лежали обнявшись, утомленные ласками.
— Я мог бы жить только этим, — улыбнулся я в ответ.
Я встал, чтобы приготовить завтрак, пока Петра была в душе. Кофе как раз сварился, когда она вошла на кухню, тщательно умытая, с влажными волосами, и оглядела накрытый стол — нарезанные хлеб и сыр на деревянной разделочной доске, стаканы с апельсиновым соком и чашки для эспрессо.
— Доброе утро, — сказал я.
— Доброе утро. Знаешь, о чем я думала, пока стояла под душем?
— Поделись.
— Удача наконец-то решила заглянуть и ко мне.
Глава пятая
Удача наконец-то решила заглянуть и ко мне.
Спустя несколько часов, когда я сидел на скамейке в парке Тиргартен, эти слова Петры, произнесенные с невероятно красивой интонацией, вдруг всплыли в моей голове и уже не отпускали. Потому что я знал, что она говорила за нас двоих.
Так, значит, вот она какая: любовь.
Это было еще одно открытие, которое занимало мои мысли и заставляло просиживать на скамейке при минусовой температуре невзирая на холод. С тех пор как я впервые увидел Петру, меня не оставляли попытки укротить волну сомнений, которые шептали: этого просто не может быть. Я приводил себе десятки причин, почему между нами ничего не возможно, почему Петра непременно оттолкнет меня. После ее бегства в наш первый вечер я почувствовал острую горечь потери. Вместе с ней пришло понимание, что эти отношения обречены, что навсегда захлопнулась дверь перед чувством — таким осязаемым, таким наэлектризованным, таким невероятным.
Но теперь… теперь… вот оно, наяву, и его можно пощупать. Я вновь и вновь переживал каждое мгновение последних тридцати шести часов: неукротимую страсть, глубокую близость, взаимопонимание и, конечно, уверенность в том, что я встретил женщину всей своей жизни. Я смотрел в зимнее берлинское небо, и меня вдруг охватил ужас, стоило подумать: а вдруг она запаникует и сделает то же, что я сделал с Энн, — сбежит от того, кто всего лишь хочет лучшего для нее, для нас обоих?
