Борис Носик - Смерть секретарши (повести)
В общем, вел себя, кажется, вполне пристойно — подарил ей духи, принес бутылку виски, цепочку на очки, мелкую, очень красивую, также авторучку на шею, на шнурочке, очень симпатичную, а штуки для ванной отложил на другой случай — еще представится, и один пласт тоже ей подарил — «Пинк Флойд», она этому цену знает. Потом они выпили, послушали Дассена: «э си тю нэгзистэ па…», тара-ра-та-рам-пам-пам, и было хорошо, лучше даже, чем в те разы, а может, он просто забыл — ему было лучше, ну а ей всегда хорошо, но тут вдруг в самый трогательный момент что-то вдруг как грохнет в дверь — Юра отпрянул к стене в смятении, потому что черт его знает, что это может быть и кто ломится в дверь ночью — может, какой-нибудь сотрудник редакции, у которого больше прав, или даже полиция нравов (ну, у нас такой нет, положим, но просто милиция, тоже хлопот не оберешься). А потом уж и вовсе было как дурной сон, стоны какие-то, кряхтение, пропитой голос:
— Рита! А Рит! Ритуль!
— Не беспокойся, — сказала Риточка. — Это дядя Леша. Сосед. Он пьяный. Как всегда. Сейчас встану…
Чухин не давал ей встать, все еще дрожа от пережитого страха, от унижения, от праведного возмущения и обиды — да что ж это, в конце концов, за свинство!
— Рита! — сказал хриплый голос за дверью с мольбой и упреком. — Я знаю, ты там. Мое дело маленькое, но мне чуток выпить, чучуть. Я был в угловом — ни портвейну, ни водки, ничего, коньяк, говорит, пей, это на какие, мать иху, деньги, да мне его даром не надо, а он, это ж надо, двенадцать рублей пол-литра. Когда я, можно сказать, мальчишка, на Втором Украинском фронте…
— Щас, дядь Леш! — крикнула Рита и подняла взгляд на Чухина. — Пусти, а, Юр… Он же мучается…
— Ты еще жалеешь его! — сказал Чухин с отвращением, отодвигаясь к стене. — Боже, что за страна! Что за народ! Ломиться ночью в квартиру…
— Квартира у нас коммунальная, — сказала Рита безъюморно, — ломиться не надо.
— Нет, все-таки там это невозможно, — сказал Чухин убежденно, наблюдая, как Риточка вынимает из тайника за шкафом бутылку и наливает в стакан анилинового цвета жидкость. — Скорей бы уж там они, что ли, телились с документами.
— От двери отодвинься, дядь Леш… — попросила Рита, возясь с замком. — А всего лучше на кухню ползи.
— Нет, нет, там это невозможно, — повторял Чухин, слушая хрипы и возню в коридоре: наверно, Рита помогала пьянице-соседу добраться до кухни, выпить и впасть там в полное беспамятство. — Там это невозможно!
Строго говоря, несмотря на долгие годы, проведенные за границей, Юра Чухин не знал толком, что возможно и что невозможно, скажем, в той же Франции, потому что жизнь его протекала там в очень специфической среде, а также вполне специфических заботах и опасениях (при входе в посольский жилой дом спрячь пакет дешевого магазина «Тати» — «ле при плю ба а Пари», — засунь барахло в какой-нибудь нейтральный пакет, еще лучше сверху батон положить, то есть багет, и улыбнуться дружески миляге вахтеру, уж он-то повыше тебя чином, а потом дуй в квартиру, но и там не стоит особенно варежку разевать, потому что следить друг за другом не только почетный долг, но и священная обязанность, как говорит третий секретарь в порядке застольной шутки). Все их вылазки в чужой мир были: в магазин, изредка в кино, на посольский прием да один раз в Лувр, на двенадцать лет хватило. Конечно, была художественная литература на лотках за три копейки — много ее, на всех языках, но читать было некогда, к тому же Чухин не верил писателям, ни здесь, ни там, а теперь уж, поработав в редакции, окончательно убедился, чего это стоит: какой-нибудь Валевский — как язык не устанет? — народ, народ, нет его умней и лучше; вот бы его сейчас выпустить туда в коридор, к дяде Леше, да без стакана бормотухи, а так, голого, с одними восторгами: мол, нет народа нравственней и чище. Обними меня, страдающий брат…
Риточка вернулась, улыбаясь, словно это был пустячок, пустяшное недоразумение — всего-навсего пьяный мужик ломится к человеку в комнату в такой момент. Она скинула халатик, прилегла, но все, поезд ушел…
Юра Чухин взглянул на часы и стал собираться, потому что было уже далеко за полночь.
— Интересно, а сколько там у них водка стоит? — неожиданно спросила Рита.
— Где это «там»? — раздраженно сказал Чухин, бродя по комнате в поисках носка.
— Ну а вот где ты в последний раз был, в Италии, что ли…
— Ах, там… — Юра задумался. Это был серьезный вопрос. — Виноградная водка, граппа, обходится примерно рубля четыре литр, то есть два рубля пол-литра. В пересчете на наши оклады это примерно полтинник пол-литра, но к ней, конечно, надо привычку…
— А наша есть водка?
— Наша там есть. Я видел как-то в Милане — три рубля литр, то есть пол-литра полтора рубля, но в пересчете на их оклад меньше. Хорошая была водка, с медалями, особая московская, еще та, прежняя. Но конечно, Милан — это не вся Италия, это север, — спохватился Чухин. — На юге оклады ниже. Но и водки там, впрочем, не пьют.
— Это сколько ж пол-литров в день можно купить? — сонно спросила Рита.
— Там не меряют на пол-литры, — усмехнулся Чухин, завязывая галстук. — А что тебе вдруг пришло в голову?
— Не мне. Это дядя Леша мне говорит — спроси по секрету такое сведение.
— Ой народ! Золото, золото сердце народное. Как там писал Валевский в своей статье?
— Дядя Леша, он добрый, — сказала Рита. — У него душа добрая. Несчастный он, отец их бросил, фронтовик был Второго Украинского, мать пила.
— Значит, сам он не был на фронте?
— Ты что, Юр, он моложе тебя. Он только по виду старый, не содержит себя, ему выпить, и все.
— Ну и страна… — Чухин покачал головой. Чмокнул Риточку в щеку и на цыпочках пошел за ней по опасному коридору.
* * *— Я прочел ваше, подписал, — сказал шеф Колебакину. — Как всегда, солидно и по существу… Кое-что мне тут особенно понравилась. Вот тут, например: «Его герои — это всегда и всюду бойцы того особого подразделения, которое сражается на переднем крае жизни». Выразительно. Вот с именами только не знаю — у него всегда такие имена, у Хлыстобина…
— Да, уж он мастер, — улыбнулся Колебакин мечтательно. — Это особый прием.
— Вот тут где-то. «Особое русское обаяние женского образа…» Нет, здесь: «Такие герои, как Павлена Журавушка, Феня Угреватая, Купава Вишнецветная…» Это, впрочем, ничего, хорошо.
— Очень поэтично!
— Вот тут еще — Ядрипона Карюха. Как вам самому-то, ничего?
— Так ведь это не у меня так, Владимир Капитоныч, у него, у Хлыстобина, тут слова не выкинешь, к тому же прием, и он мастер этого приема. Вы ведь понимаете, что это полемически — ко всему безродному, заимствованному, нерусскому.
— Я-то понимаю, поймут ли нас? Лады, вам видней, голубчик, а в общем, поздравляю — новый успех, ваш успех. И Хлыстобину можете показать, мы всегда по его вещам — первые.
Проходя мимо Риточки, Колебакин шутливо постучал себя по груди:
— Каюсь. Задержал шефа. Но убегаю. Рысью.
Риточка не спешила уходить. Она погляделась в зеркальце, потом вошла в кабинет шефа, встала у дверей молча.
— Все, все… Уже закончил, — бубнил Владимир Капитоныч, аккуратно складывая бумаги в ящик стола: у него еще от прежней работы осталась привычка все бумаги считать секретными. — Да ты не жди, ты можешь идти…
Владимир Капитоныч поднял голову и немедленно снял очки. Риточка была невеселая, даже вон слезинка, что-то не так.
— А ну садись, садись, что там у тебя такое?
Он всегда к ней относился по-отечески, потому что она работник была незаменимый и хорошая девочка, хорошая и настолько привлекательная, что он, не выдержав принципа, раз или два в месяц проявлял к ней нежность более чем отеческую — благо было у девчушки это скромное, но вполне укромное гнездышко, а он уже себя считал человеком немолодым и умел быть благодарным за такой подарок судьбы, так что всегда при случае, когда есть возможность — у начальника она всегда есть — отблагодарить девочку, и за казенный счет, и так, из своих…
— Ну, утри глазки свои красивые, что там у тебя случилось, сейчас наведем порядок, всех виновных накажем, каждой сестре по серьге, может, кого надо кастрировать?
— Я, кажется, забеременела… Вот после того… — Рита говорила чуть слышно, но Владимиру Капитонычу показалось, что слишком даже громко и вслух. — Я как знала, что будет девочка. Когда тетя Шура умерла…
— Девочка… — сказал шеф растерянно. — Девочка — это славно. — Он подумал, что девочка — это, пожалуй, совсем некстати. — И что же ты решила, дружочек? Это ведь серьезное решение. Я-то, сама понимаешь… Никак это не должно выйти наружу, хотя, сама понимаешь, мне лестно в мои года… Но чем могу — я всегда всеми средствами, если на врача надо или на усиленное питание, пожалуйста, только ты не спорь, вот и вот, вот еще… — Владимир Капитоныч как бы украдкой и как бы небрежно, а на самом деле вполне неуклюже запихнул в карман Ритиной курточки три сиреневые бумажки, продолжая между тем встревоженно-отеческим (может, нынче даже более встревоженным, чем отеческим) тоном:
